Что касается меня, то не берусь сказать, какими особыми качествами я отличаюсь. Ироничным я могу быть, но не в такой степени, как Руфус. Чего я точно не могу, так это быть сдержанным, потому что, как я сказал Нортону, я слишком открыт. Словоохотлив. Честен. А это не те добродетели, как мне иногда кажется, которые всегда приветствуются окружающими. Иногда они терпимо относятся к моей простодушной, саморазоблачительной болтовне. Смеются вместе со мной, а не надо мной. Временами же обмениваются между собой смущенными взглядами. А если я захожу слишком далеко — начинаю вслух размышлять над тем, как лучше появиться в моем новом «барбуре», объявить, как мне хочется заняться псовой охотой в Крайст-Черче, или сообщить с удивлением и удовольствием, что мне предложили вступить в поло-клуб университета, хотя я плохо езжу верхом, — то Руфус быстро ставит меня на место: «Это оттого, что ты не пытаешься подняться по социальной лестнице». В такой момент у меня вытягивается лицо, я чувствую себя уничтоженным и преданным, но, верный себе, я не умолкаю, а нагло пытаюсь вывернуться со словами «ты считаешь, что это честолюбие?» или «но разве это не было бы замечательно?», пока не замечаю по тому, как Эдвард погрузился в «Спектейтор», а Руфус занят изучением «Сан», что разговор окончен.
Почему же я мирюсь с этим? Потому что Крайст-Черч, известный его обитателям как «дом» по его латинскому наименованию Aedes Christi (то есть «дом Христа»), славится замкнутостью своих группировок, а членство во всех других группировках теперь закрытое. Потому что Эдвард учился в Итоне и почти относится к сливкам общества, а Руфус учился в Вестминстере и, несмотря на аристократический вид, хорошо осведомлен о модных вещах. Он разбирается в рэп-музыке. Он умеет танцевать. У него настоящая (и очень красивая) подружка с таким витиеватым именем, о существовании которого я и не подозревал, пока не поступил в Оксфорд. Аллегра. Потому что, черт возьми, они — мои друзья, и какими бы неприятными ни были такие моменты, бывают и другие, которые их перевешивают.
Такие, как сейчас, например. Мы в квартире Эдварда, которая выходит окнами на Пек-Куод, и, поскольку он стипендиат, это действительно хорошая квартира, с высокими потолками, дубовой обшивкой стен и нишами окон, в которых можно лениво развалиться и наблюдать за перемещениями внизу, во дворе.
Руфус открыл новое бранное слово — «ходмен». Им, как он считает, полагается называть всякого, не имеющего счастья принадлежать к «дому». Мы проверяем это по «Краткому оксфордскому этимологическому словарю» Эдварда. Оказывается, все не так просто. Чтобы называть кого-то «ходменом», нужно быть не просто членом Крайст-Черча, но еще и королевским стипендиатом из Вестминстера. Руфус, который подходит под это определение, удовлетворен. Эдвард не подходит, но ему на это наплевать, поскольку он учился в Итоне, что еще выше.
Что касается меня, то я и есть «ходмен».
После обязательных пролистывания «Спекки» и «Сан», а также стакана кларета, заказанного Эдвардом в винном погребе Крайст-Черча, Руфус предлагает посетить винный бар «У Джорджа», чтобы напиться уже по-настоящему.
Заказываем, как обычно, «Александер Бренди» — ликер, какао, бренди и свежие сливки. То самое, что Энтони Бланш пьет с Чарлзом Райдером в «Возвращении в Брайтсхед». Значит, и мы должны это пить. Неизбежное звуковое сопровождение Сэйд. Подстрекаемые Мэлли, барменом с усами как у моржа, которого мы считаем своим близким другом, хотя он всего лишь бармен, мы увеличиваем свой долг до огромных размеров. И очень сильно напиваемся.
Мой рожок
— Подожди, — говорит Брюер.
— Смешно? Мы чуть не обосрались, — вывожу я голосом, окрепшим от трех пинт лучшего крайстчерчского и взмывающим к каменным сводам Кладовой. Я знаю слова лучше всех, поэтому остальные отстают от меня на полтакта. Имеется в виду, все, кроме Тома Брюера.
— Мы не смеялись так с тех пор, как бабушка скончалась…
— Это кембриджская песня, — презрительно говорит Брюер.
— …и в бельевой каток попала сиська тети Мэйбл, — продолжаю я, стараясь не встречаться взглядом с Брюером и не обращать внимания на то тревожное обстоятельство, что петь продолжаю я один.
И в паузе перед последней строчкой я бросаю взгляд на остальных членов «Грома» в надежде увидеть улыбку или проблеск единения. Но все они виновато уткнулись глазами в свои стаканы.