—Идет, — говорит мой господин, — ставлю сотню золотых гиней против твоей «головы»[67] , что не выпьешь.
—Идет, — говорит землемер, а между двумя джентльменами этого достаточно.
Землемер поперхнулся, и мой господин выиграл пари; он думал, что выиграл сотню гиней, но акцизный заявил, что по условию получить он должен только «голову». Моему господину все было одно, он так и этак был доволен, ну а я радовался, видя его опять в таком хорошем расположении духа.
Тут землемер — будь он неладен! — возьми и скажи моему господину, мол, сам-то он сможет единым духом осушить этот огромный рог?
—Рог сэра Патрика! — говорит его честь. — Давайте его сюда! Ставлю твою же ставку, что выпью.
—Идет, — говорит землемер, — а я готов биться на что угодно, что вам этого не сделать.
—Сотня гиней против шестипенсовика, что выпью, — говорит он. — Давай сюда платок.
Знал я, что он говорит про платок с золотом, но не лежало у меня сердце вынимать его в таком обществе, когда его честь не очень мог за ним присмотреть.
—Давай же сюда платок, Тэди, — говорит, да как топнет ногой. Что ж, вынул я платок из кармана, куда упрятал его от соблазна. Эх, горько мне было видеть, как падают на стол гинеи, последние, что были у моего господина! А сэр Конди мне и говорит:
—Вот чудо — у тебя сегодня рука потверже, чем у меня, старый Тэди, — налей-ка ты мне рог.
Что я и сделал, пожелав его чести успеха; не думал я, когда рог наполнял, что с ним приключится. Выпил он рог залпом — и упал, как подкошенный. Мы его поднимать, а он ни слова сказать не может и с лица совсем почернел. Уложили мы его в постель, но вскоре он очнулся — бредит и бьется в мозговой горячке. Что смотреть на него, что слушать, было ужасно.
—Джуди! Джуди! Неужто нет в тебе ни капли чувства? Неужто ты не останешься и не поможешь за ним смотреть?—говорю я ей, а она надевает шаль, чтоб идти вон.
—Мне на него и смотреть-то страшно, — говорит, — не могу я и не хочу оставаться. Что проку — он все равно до утра не протянет.
На том и убежала. Так что из великого множества его друзей остались только мы с сестрой.
Горячка то схватывала его, то отпускала, и снова схватывала, и отпускала, и так продолжалось пять дней, а на шестой опомнился он на несколько минут, признал меня и сказал:
—Все во мне от боли горит, Тэди.
Я говорить не мог, а сестра его спросила, не хочет ли он чего, чтоб полегчало.
—Нет, — говорит, — мне теперь никогда уже не полегчает.
И страшно закричал от этой муки. Потом опять на минуту его отпустило.
—Вот до чего довело меня питье, — говорит. — А где же все мои друзья? Где Джуди? Значит, никого, а? Да, сэр Конди дурак был, дурак и остался, — сказал он.
То были его последние слова — так он и умер. А похороны у него были самые что ни на есть бедные.
Вы, верно, захотите еще что-нибудь услышать, но какой уж тут из меня рассказчик, скажу только, что миледи Рэкрент не умерла, вопреки всем ожиданиям, только от падения да от ушибов лицо у нее очень пострадало; они с Джейсоном сразу же после смерти бедного моего господина начали тяжбу из-за тех пятисот годовых; распоряжение-то было не на гербовой бумаге, так что кто говорит, оно недействительно, а кто — что это неважно; еще другие говорят, что Джейсон все равно земель не получит, а многие ему того желают. Что до меня, то после всего, что я на этом свете увидел, я ничего уже больше не желаю, но я ни слова не говорю, — в моем возрасте глупо было бы наживать себе врагов. Джейсон на Джуди не женился, как я и предсказывал, да он об этом и не помышлял. Я о том не жалею — а кто жалеет? А что я тут записал по памяти и понаслышке о семействе, так это все истинная правда с начала и до конца. Тут вы можете быть уверены, потому как что толку говорить неправду про то, что все не хуже моего знают?
Издатель легко мог бы сделать катастрофу в истории сэра Конди более драматичной и поучительной, если бы полагал возможным приукрашать простой и бесхитростный рассказ верного Тэди. Он представляет его английским читателям как образчик характеров и обычаев, которые, возможно, в Англии не известны. В Европе нет ни одной страны, частные нравы которой были бы до последних лет менее известны англичанам, чем нравы их сестры и соседки.
67
Голова — шестипенсовик, от французского tete (голова) — серебряная монета с выбитой на ней головой, то, что в старофранцузском называлось un testion и что достоинством соответствовало примерно старому английскому шестипенсовику. Слово это встречается у Шекспира. (