Точно! Алфавит. Может, если показать буквы, она сможет написать или нарисовать что-либо? Может, хоть как-то удастся понять ее?
Он достал из портфеля тетрадь, ручку и положил на кровать возле сирены. Она покосилась на них так, будто видит в первый раз.
— Это чтобы писать. Давай я покажу тебе.
Но сирена его опередила. Быстрым скачком она метнулась в сторону, схватила ручку и набросилась на Яна с такой силой, что повалила навзничь и едва не лишила сознания. Перо ручки застыло буквально в сантиметре от глаза. Он чудом успел перехватить занесенную над головой руку, но чувствовал, что силы неравны — еще пару секунд, и острие вонзится в глазницу.
— Убьешь меня, и останешься здесь навсегда. У меня есть корабль, — затараторил Ян.
Сирена не ослабила хватку, но давила уже не так сильно. При этом лицо оставалось безмятежным и как никогда прекрасным. Но глаза засверкали, и на щеках появился легкий фиолетовый отблеск, должно быть румянец.
Она отпрянула так же резко, как набросилась, и забилась в угол на кровати.
Ян сел, отдышался. Хотелось уйти и навсегда забыть про сирену. Никто бы не осудил. Но почему она попыталась убить его, а не насильника доктора? Скорее всего Цвейг не такой дурак и навещал пленницу с шокером, а не с карандашами.
— Ну, и что мне с тобой делать? — прошептал Ян, обращаясь скорее к самому себе, чем к ней. — Ты разумна и понимаешь человеческую речь, но по какой-то причине не можешь говорить. А у меня нет времени выяснять эту причину. Да почему я вообще вожусь с тобой? Какое мне дело до незнакомой инопланетянки? Надеешься загипнотизировать меня своим голосом? Думаешь, что влюблюсь в тебя?
Сирена не реагировала.
— Молчишь? Если ставишь на это, то ты проиграла, — он показал на наушники. — В них ничего не слышно. Когда ты поешь, мне и правда кажется, что мы созданы друг для друга. Жаль, что это иллюзия. Я не верю, что можно любить кого-то, кого совсем не знаешь. Это всегда просто обман воображения. Если ты больше не хочешь воткнуть мне ручку в глаз, я покажу тебе алфавит.
Ян написал на бумаге буквы международного языка: Алеф, Бет, Гиммель.
— Не знаешь? Давай попробуем другой. Цифры, пиктограммы, рисунки?
Казалось, Сирена смотрела сквозь него и не слушала.
Ян перепробовал все виды письма, которые знал, показал даже ноты и язык жестов. Не дождавшись реакции, оставил на кровати исписанную тетрадь и ушел.
Весь следующий день он провел в лесу. Просто лежал на фиолетовой листве и слушал, как шелестят листья исполинских деревьев, похожих на гигантские клены. На Земле до таких размеров деревья росли бы тысячи лет, но здесь Рафаэль применил ускоритель.
И вот все это живое и настоящее готово услаждать взгляд и радовать слух. Несколько утилитарный подход к природе. У Рафа такой подход ко всему, с самого детства. Целесообразность, выгода и власть — вот его извечные мотиваторы.
Но что вело Яна по жизни? Стремление к удовольствиям? Великая цель? Нет и еще раз нет.
Ответ ускользал от Яна. Но он чувствовал, что здесь, рядом с сиреной, впервые приблизился к разгадке этой тайны.
***
Следующие визиты Ян безуспешно пытался «разговорить» сирену. Снова показывал буквы, картинки, карты звездного неба, перечислял названия самых известных галактик в надежде, что она отзовется.
Иногда сирена издавала свои мурлыкающие звуки звуки, но Ян не понимал, как их трактовать. В какой-то момент он понял, что готов сдаться. Признать провал. Поверить, что сирена — просто безмозглая антропоморфная рыбина, которая не имеет ничего общего с человеком.
Ян очень хотел поверить в это. Чтобы спокойно встретить Рафаэля и его жену, которые вот-вот вернутся, провести с ними остаток отпуска в праздном веселье. А потом свежим и отдохнувшим вернуться к работе, к любимым инструментам и таким привычным мелодиям.
Он почти убедил себя, почти убаюкал совесть, почти решил, что сделал для нее все возможное.
***
На десятый день Ян взял в руки скрипку и стал наигрывать «Времена года». Повинуясь порыву, он пошел к сирене. Поймет ли она красоту Вивальди? Сможет почувствовать то же самое, что и он?
Яна охватило непонятное волнение. Наверное, в последний раз он ощущал подобное перед своим первым концертом. С тех пор страсти утихли, превратились в штиль, идеальное зеркало спокойного озера. Нет, музыка по-прежнему волновала. Она была его спутницей, верным партнером, любовью всей жизни, той единственной, которая никогда не разочарует его и не разочаруется в нем.
Но музыка — не человек. Она была чем-то осязаемым и в то же время эфемерным, близким и родным, но недостижимым и ускользающим. Ян чувствовал себя Ахиллесом, который не может догнать черепаху, как будто неведомая сила или чей-то глупый просчет не дают сделать последний шаг. Не такой ли была для него и сирена? Не такой же потерянной и неприкаянной, как он сам? И спасая ее, не пытался ли он спасти самого себя?