Иден вмешалась:
— Это совсем не то, Джоанна, разве не понятно? Ей прежде всего хочется узнать, извращение ли это или нормальная мужская потребность?
Беренгария кивнула. Джоанна грубо расхохоталась:
— Смотря что считать нормальным! То, что установлено церковью? Однако был на Сицилии мужской монастырь, стоявший бок о бок с женской обителью... ну да ладно! Я могу рассказать историю — другую, о нормальных мужских потребностях. Вильям, мой муж, был импотентом, но похотливости он не утратил. На некоторые вещи, которые он не мог проделывать со мной сам, он обожал смотреть. Если бы он мог, он заставил бы меня сойтись с кобелем. — Она вдруг оборвала себя и заговорила с необычайной мягкостью: — Ричард такой же, как и все другие мужчины, любовь моя. Согреши с ним... а потом покайся. Это все, что ты можешь как женщина и как его жена.
Королева молча кивнула, видимо, успокоившись.
— Иден, ты ничего не сказала мне.
— Я не могу ничего сказать, не имея опыта такого рода, — ответила Иден. — Возможно, леди Джоанна права... но сама я сделала бы все, но не позволила мужчине пользоваться мной против моей воли. Пусть даже это и не пошло бы мне на пользу, — с горечью добавила она, вспомнив о Хьюго де Малфорсе. Разговор этот вызвал в ее душе волну сочувствия Беренгарии и отвращение к королю, но в глубине сознания промелькнули полузабытые воспоминания... однажды, давным давно, в первые дни замужества, Стефан со смехом попытался овладеть ею подобным способом. Тогда ничего не вышло — она была слишком юна и не подготовлена, все обратилось в шутку... но теперь она не желала говорить об этом. Что же, однако, посоветовать подруге?..
— Без сомнения, это беспокоит тебя, потому что ты любишь его. Попробуй сказать ему, что ты хочешь ребенка. Он послушает тебя, если любит.
Беренгария была признательна Иден. Теперь она сожалела, что рассказала все Джоанне. Ее хладнокровная золовка была такой опытной и искушенной, может быть, даже слишком, а Иден, несмотря на внешнюю практичность, оставалась такой же чистой и невинной, как в то время, когда она выходила за своего Стефана.
Но наступил день, когда всем им пришлось утратить невинность уже другого рода. С тех пор как завершилась осада, Ричард был неутомим. Неутомимы были его командиры и его солдаты. Время шло, и надо было спешить. Даже Тристан де Жарнак успел закончить восстановление города — для тридцати тысяч человек и большая работа оказалась бы не очень долгой.
Ричард размышлял о своем положении. Покорение Сицилии и Кипра, спасение Акры, призыв к освобождению Иерусалима — что же дальше? Кто и что он теперь, золотой воитель, Львиное Сердце?
Он должен был находиться сейчас в зените своего могущества и славы, славы воина и вождя. Но вместо этого он ощущал, что все может каким-то предательским образом исчезнуть и он останется с сознанием того, что он всего лишь Ричард Плантагенет. Такая мысль его пугала.
Единственным лекарством от подобного недуга было действие. Он должен уйти из Акры. Оставить этот сомнительный город с его зловонной дымкой и шепотом интриг. Он должен собрать армии в один разящий меч и взять Иерусалим. Так было предначертано, и Бог показал, что только ему это по плечу.
Собрав командиров на совет, он сообщил им, что отправил Саладину послание, в котором обвинил того в проволочках, влекущих за собой расторжение договора и уничтожение трех тысяч пленников. Для этого дела Ричард выбрал человека, единственного из всех не опустившего во время совета глаз, в которых светилось презрение, — Тристана де Жарнака.
Де Жарнак подумал сначала о неподчинении. Без сомнения, плененные сарацины были язычниками, осужденными на вечное проклятие. Сам святой Бернард, когда возглавлял первый Крестовый поход, говорил, что Христос восславляется каждый раз, когда умирает неверный. Однако Тристан не мог получить удовольствия, послав до срока в ад почти три тысячи душ, даже для вящей славы Господней. Бойня уместна в сражении, и он нередко наслаждался, убивая на поле брани. Но эта бойня будет бессмысленной и позорной. Никакое оправдание не сможет изменить ее сути. К несчастью, не один король был готов представить множество оправданий. Сейчас их называли "доводами" и находили в большом количестве. Лишь Тристан и еще несколько других, в большинстве его люди, придерживались иного мнения.
В конце концов он выполнил приказ. Сидя с Ричардом поздней ночью, напиваясь, трезвея и вновь напиваясь, он знал, что нельзя найти способ убедить золотого воителя в существовании различия между одним убийством и другим. Убийство есть убийство, сарацины есть сарацины, и два этих понятия отлично уживались друг с другом. Тристан был прекрасен и, несмотря на свою строптивость, все же пользовался любовью. Ко всему прочему он был еще и болваном.
Итак, Тристан попытался и не смог, неудача терзала его, поскольку из всех королей, королев, приближенных, солдат, может быть, он один до конца почувствовал потерю невинности этого Крестового похода.
Правда, в жестоком свете ясного утра 20 августа ее так или иначе почувствовали все, наблюдая, как Тристан и его христианские солдаты выполняли полученный приказ.
Иден и Беренгария стояли на возвышенности, тщательно выбранной их военным эскортом, дабы не упустить малейшей детали происходящего. Солдаты, невзирая на отношение тех, кому они служили, намеревались сполна насладиться зрелищем. Они потеряли свое здоровье и своих товарищей в сражении с этим проклятым гарнизоном чумного города и теперь хотели бы изведать сладость мести.
Иден не имела никакого желания присутствовать, но оказалась здесь из-за Тристана, из-за их дружбы, которая становилась все крепче, и потому, что знала, что, несмотря на ненависть к поручению, он должен выполнить его и вынести все. Из солидарности она тоже должна была это вынести. Она догадывалась, что и Беренгария пришла потому, что приказ устроить резню отдал Ричард. Любя его, она хотела взять на себя часть его вины, так же как Иден во имя дружбы собиралась разделить горе де Жарнака.
Было безветренно. Неверных выводили и выстраивали перед заново возведенными стенами — так же, как в день их поражения.
Над городом, на нижних горных склонах все еще стояли лагерем несколько передовых отрядов сарацин. Они могли видеть происходящее. Пленники были сильно истощены, многие покрыты незаживающими ранами. Позади солдат в изорванных доспехах копошились другие, маленькие фигурки.
— Боже милосердный! — воскликнула Иден. — Он не может убивать детей!
В короткие утренние часы Тристан, с налившимися кровью глазами, все еще пытался уговорить Ричарда, и тот согласился с невиновностью жен и детей, однако посчитал необходимым убить их, чтобы не обрекать на мучения после потери кормильцев.
Вначале доносившиеся крики ужасали. Иден казалось, что она никогда не сможет уснуть после плача одного младенца на руках у матери, который, к несчастью, попался ей на глаза. Поначалу он весело смеялся, играя бусами молодой женщины, и смех его так глубоко проник в сердце Иден, что она готова была забрать ребенка у матери и поклясться ей всю жизнь заботиться о нем.
Но было уже поздно, детский смех растворился в общих рыданиях. Укрывшись под рукой молодого отца, дитя и его мать безвозвратно удалялись в длинной веренице людей, двигавшихся навстречу своей судьбе и своим палачам.
Иден напрасно надеялась избежать всех ужасов происходившего, сосредоточив внимание на этой трогательной маленькой группе. Когда неизбежный момент был уже близок, она, захваченная страшным зрелищем, не смогла отвести глаз от ребенка, которого вырвали у несчастной матери. Та протянула руки, рыдая и тщетно взывая к милосердию, но руки тут же скрутили у нее за спиной. Еще раз она вскрикнула, но тут муж ее сказал что-то, посмотрев нежно и гордо, и она замолчала. Но громко закричала Иден, когда нож быстрой серебряной полосой перечеркнул горло ребенка.
— Зачем? — бессознательно прошептали губы Беренгарии, все существо которой оцепенело из-за бесконечного повторения мерзостей. Когда же мужчина и женщина положили головы на окровавленные колоды, она поняла, что нет надежды вынести все это.
В тот день так погибли 2700 человек.