Камаль постучал в ворота тяжелым дверным кольцом, формой напоминавшим лунный серп. Ворота распахнулись, и прибывших мгновенно охватили шум и суета. Они очутились в просторном дворе вытянутой формы, окруженном крытой аркадой, такой же, как во дворце Акры. Двор заполняли норовистые лошади, чистота породы коих была очевидна, и улыбавшиеся люди в тюрбанах, шумно приветствовавшие Камаля и его отряд. Их изумление при виде Иден выглядело весьма комично. Но, если каждый из них и пялился на нее, словно никогда не видел женщину, взгляды их нельзя было назвать непочтительными и в них не было неприкрытой похоти, свойственной обычно франкским солдатам.
Камаль оставался бесстрастным. Он оставил своих друзей и, сделав знак Иден следовать за собой, важно прошествовал через сводчатую дверь под аркадой. Он шел так быстро, что Иден не успевала толком рассмотреть окружающую роскошную обстановку. Все вокруг переливалось красками — с преобладанием золотистого и небесно-синего, как грудка зимородка. Стены были выложены изразцами, любой дверной проем разукрашен так, словно двери вели в рай. Бесчисленные фонтаны оживляли каждый великолепный дворик или сад, не говоря уж о сотнях птиц с ярчайшим разноцветным оперением, которые щебетали на каждом дереве.
Наконец они вступили в огороженный стеной садик неописуемой красоты, и Иден поняла, что они достигли сердцевины этого великолепия.
Запахи и краски обрушились на нее водопадом синего, зеленого и фиолетового, но в то же время она почувствовала некий порядок в окружающем хаосе цветов и листьев, фонтанов и пернатых созданий, некую симметрию в нагромождении клумб и тропинок. Она последовала за Камалем мимо фонтана, высокие струи которого повеяли приятной прохладой, к небольшой беседке под фруктовыми деревьями в дальнем конце сада. Это была восьмиугольная площадка с низкими стенами, отделанными голубыми и зелеными изразцами, инкрустированными серебром. Несколько тонких деревянных столбов с черно-голубыми узорами поддерживали лазурный купол. Пол был устлан толстыми мягкими коврами, подушками и валиками тех же голубых, зеленых и фиолетовых оттенков, что усеивали цветочные клумбы.
В центре в полном одиночестве сидела женщина, игравшая на инструменте, похожем на лютню.
При их приближении женщина не подняла глаз. Скрестив ноги, она сидела на подушках, держа спину очень прямо и сосредоточенно склонив голову. Волна иссиня-черных волос с одной серебряной прядью скрывала ее лицо. Одеяние ее состояло из белой вышитой галабие тончайшего шелка и фиолетовой накидки, свободно ниспадавшей с плеч. Ее руки были очень тонкими и длинными, аккуратно закругленные ногти прикасались к двойным струнам без единого неверного звука. Кожа на руках была гладкой, темно-золотистой, а их тыльная сторона разрисована причудливыми узорами цвета сепии.
Камаль остановился в трех ярдах от нее и упал на колени, коснувшись земли лбом.
Иден, прямая и неподвижная, стояла чуть позади.
Чистые звуки падали в тишину вечера, словно камешки в спокойный бассейн. Мелодия отличалась от слышанных Иден раньше — гамма, казалось, не имела ни начала, ни конца, музыка словно кружила, спускаясь вниз и взлетая вверх, полная страстного стремления и неизбывной тоски. Слушая ее, невозможно было остаться равнодушной.
Когда все было кончено, женщина отложила инструмент и подняла голову. У нее было лицо идола, языческой богини, мистической святой. Черные волосы были отброшены назад, серебряная прядь с двух сторон обрамляла идеальный овал золотой маски с глазами, блестевшими, как черный янтарь, подавляющими и притягивающими. Она приподняла пальцы одной руки. Камаль поднялся, согнулся в поклоне и заговорил. Изредка женщина задавала вопросы. Голос ее был низким и сладкозвучным, с чуть заметной хрипотцой. Иден уловила имя ибн Зайдуна и заметила проблеск интереса на овальной маске. После короткого доклада Камаль был отпущен, получив напоследок какие-то приказания, коим он выразил полное повиновение низким поклоном. Перед тем как покинуть зал, он еще раз припал к земле у ее ног.
— Eh bien, mon enfant[13], — неожиданно произнесла женщина с почти безукоризненным выговором уроженки южной Франции. — Позвольте узнать, кто вы и откуда.
У Иден словно камень с души упал. Если женщина француженка, все, без сомнения, будет хорошо. Ничего не утаивая, она поспешно рассказала о своем доме, затем историю своего поиска и пленения, подчеркнув свою близость к Беренгарии.
— А сейчас, — церемонно закончила она, — когда я поведала вам о себе, леди... не соизволите ли вы сделать то же самое?
Серповидные брови приподнялись в легком удивлении. Камаль допустил оплошность.
— Меня зовут Аль-Хатун... Госпожа Луны, — объявила она с утонченной гордостью. — Мне выпала честь быть главной наложницей могучего султана Юсуфа Ибн Аюба, Салах-эд-Дина. В его отсутствие я правлю этим дворцом. И я мать его первого сына, эмира Аль-Афдала.
Наложница Саладина! И столь горделивая! Да и Камаль, командир вооруженного отряда, распростерся перед ней ниц! Ясно, что подобная сожительница не чета банным наложницам императора Кипра. Иден подумала о Прекрасной Розамунде, любовнице последнего короля Генри, которую, как гласила молва, отравила Элеонора в своем загородном замке в Вудстоке. Но та была лишь слабым, несчастным, бессловесным созданием... тогда как эта увенчана сиянием своего могущества.
— Отчего меня доставили к вам? — спросила она, сохраняя любезный тон, но уже с ноткой признания равенства меж ними.
Аль-Хатун просияла довольной улыбкой. Губы ее, полные и прекрасно очерченные, выкрашены были в темно-малиновый цвет.
— Оттого что Камалю была известна моя нужда в рабыне из франков, — сказала она с добродушной снисходительностью.
— Рабыня? — непроизвольно выкрикнула Иден. — Нет!
— Ваши обязанности будут необременительны, — продолжала наложница султана, словно не услышав восклицания Иден. — Это весьма кстати, что вы знатного рода и занимаете высокое положение. Именно это я и желала видеть в женщине, коей предстоит обучать моего младшего сына, Эль-Кадила, вашему языку и обычаям. Мой господин Юсуф желает, чтобы мусульмане и христиане лучше понимали друг друга на земле, оказавшейся в их совместном владении. Только так сможем мы положить конец нашим раздорам.
Иден, сраженная этим откровением, позабыла о себе.
— Вы способны говорить так, — задумчиво молвила она, — после того, что случилось в Акре? И не желаете, в отмщение, смерти каждому франку в пределах Сирии?
Аль-Хатун глубоко вздохнула, взгляд ее блуждал где-то далеко.
— Я думаю то же, что и мой господин Юсуф... об этом деле, равно как и обо всех других, — мягко ответила она, и гордость в ее голосе сменилась грустью. — В истории нашей земли было слишком много кровавых страниц. И я знаю, как, верно, и вы, что не вся пролитая кровь была кровью ислама.
Иден не могла решить, чувствовать ли ей восхищение или осуждать подобное заключение. Она попробовала вообразить Ричарда Плантагенета, говорящего так, если бы Саладин умертвил три тысячи английских пленных.
— Я благодарю за честь, которую вы мне оказываете, желая доверить своего сына, — произнесла она, в душе сопровождая молитвой каждое слово, — однако я вынуждена просить вас... во имя вашей любви и преданности султану... предоставить мне свободу продолжить мое путешествие. Мойдолг зовет меня к мужу, которого султан обещал освободить... и доселе не освободил. Даже среди христиан известно, что Саладин не нарушает данного слова. Ведь вы не помешаете ему сдержать клятву?
Аль-Хатун улыбнулась своей безмятежной улыбкой. Она бросила подушку к ногам Иден и предложила ей сесть.
Иден предпочла бы отказаться, чувствуя, что церемонное обхождение с высоты ее полного роста дает ей легкое преимущество во время этого любезного поединка. Но ей не хотелось показаться невежливой, и она опустилась на пол, стараясь держать спину как можно прямее.