— Вы совершили великое деяние для христианства. — В голосе Иден звучала гордость.
— Я не приносил пользы, зря прохлаждаясь в Яффе, — спокойно сказал он. — А среди наших людей имеется великая нужда в подобном даре. В войсках слабеет боевой дух... особенно после Акры. Некоторые готовы безрассудно жертвовать собой, другие слишком оберегают свою плоть. Им требуется поддержка. Крест Господень может дать им ее.
— Уверена, он также даст им надежду! — радостно воскликнула она. — Если возможно вернуть Крест Господень... почему нельзя вернуть Иерусалим?
На эти слова он не дал ей ответа.
Между ними воцарилось молчание. Не пустота наполняла его, но и не радость, которую постоянно чувствовал каждый из них от присутствия другого — этого ни с чем не сравнимого подарка, — а то, что они стремились сказать друг другу и не могли, хотя слова теснились вокруг них так близко и ощутимо, как укрывавшие их каменные стены. Чтобы среди этого странного безмолвия можно было как-то запять свои руки, они ели и пили, глаза их при этом встречались, однако руки не соприкоснулись пи разу.
Они улыбались и были осенены благодатью, Крест возвышался над ними, словно страж. Наконец Тристан неохотно проговорил, сознавая, что впускает змею в первозданный сад:
— Я должен рассказать вам кос о чем. Вы должны узнать это прежде, чем окажетесь в Яффе, и Бог свидетель, что это совсем не то, о чем я хотел бы говорить с вами.
Она видела, что он боится причинить ей боль, и простерла руку, побуждая его продолжать.
— Перед тем как я покинул Ричарда, к его приверженцам прибавился один человек, которого король приветствовал как старого друга. Но он совсем не из ваших друзей. Это сэр Хьюго де Малфорс.
Иден вскрикнула, воспоминания нахлынули на нее. Произнесенное имя было богохульством в настоящем блаженном покое; она и не ведала, как глубоко похоронила свой стыд, вплоть до этой болезненной эксгумации.
— Он принял Крест, чтобы вернуть состояние, — неумолимо продолжал Тристан, видя, что она пытается взять себя в руки. — За три дня, которые провел при короле де Малфорс, они не разлучались. Ричард ничего не говорил мне об этом человеке... но теперь мы с ним уже не так близки, как бывало. И никогда уже не будем... однако это другая история.
Иден с усилием обрела самообладание:
— Я благодарна вам за предупреждение.
— Вы должны были узнать. Он вернется в Яффу, и вы столкнетесь с ним. Мне рассказали, что он расспрашивал о вас. Но будьте уверены, Иден, — он невольно придвинулся к ней, заметив испуг в ее глазах, — он не проживет долго. Я уже послал ему вызов от вашего имени.
Он не отрывал свой взгляд от ее лица и видел, как милые его сердцу зеленые глаза расширились от удивления и потом закрылись, так и не раскрыв ее мысли.
— Я получил это право, королева поддержала меня. Ричард не был заинтересован, а ваш муж далеко и не может постоять за вас. Де Малфорс отказался от поединка. Он сослался на важное дело, которое должен завершить, что не дает ему возможности рисковать в такое время. Нам предстоит встретиться, когда его дело будет окончено. И тогда я убью его.
Иден сидела неподвижно. Склонив голову, она смотрела в землю и не произносила ни слова.
Когда она подняла глаза, он с трепетом понял, что никогда не видел подобной скорби на человеческом лице. Жалость переполнила его при виде ее отчаянного, опустошенного взгляда и слез, которые струились по ее лицу и капали на грудь.
Вдруг она вскочила, издав бессвязный вопль, полный муки и раскаяния. Стоявший меж ними Крест вспыхнул в лучах заходящего солнца и засиял подобно маленькому собору среди взиравших на него скал. И тогда она извергла из себя слова, что так долго удерживала внутри, бросая сей странный дар из боли и разочарования тому, кто вернул ей жизнь, которую она должна теперь выстрадать покаянием и наказанием.
— Милорд... я недостойна даже того, чтобы вы произносили мое бесчестное имя, — вскричала она в отчаянии. — Отдайте меня спокойно Хьюго де Малфорсу и не пытайтесь ради меня рисковать своей жизнью. Ему уже не удастся осквернить меня... да и никому другому. В Дамаске я так низко пала, как мой сюзерен и пожелать не мог... — И, не отводя страдальческих глаз, она рассказала, как совершила блуд с переводчиком Аль-Хатун, не попытавшись избежать его домогательств и отдав ему одурманенное наркотиком тело. Во время своего повествования она пыталась прочитать по его лицу, что он испытывает, но черты его словно сковал лед, как если бы он заморозил кровь в собственных жилах.
Наконец она умолкла. Тишина повисла вокруг них подобно пологу, хотя за ним уже нечего было скрывать.
После долгой паузы он произнес:
— Зачем вы рассказываете мне это? Я не ваш духовник.
Голос ее был хриплым и сильно дрожал:
— Я должна была это сделать. Я не могла ехать рядом с вами, есть вместе, говорить... Святая Страсть Господня! Смеяться вместе с вами... и нести это бремя. Каждый миг я обманывала вас...
— Наверное, я предпочел бы оставаться обманутым! — с неприкрытой болью выкрикнул он.
— Вы не должны так говорить!
— Отчего же? Теперь вам стало лучше, после вашего откровения? Ну а я? Сможем ли мы с этого дня смеяться вместе?
Она подумала, что у нее вид человека, жаждущего смерти.
— Тристан... — Она подвинулась к нему, в глазах горела безумная мольба. — Нет большей епитимьи, чем та утрата, что я несу теперь... утрата вашей... дружбы.
Она не осмелилась произнести другое слово.
Он неприязненно смотрел на нее, так холодно, что она застонала от боли. Вдруг лицо его ожило, и на нем промелькнуло презрение.
— Вот как? — насмешливо спросил он. — Но раз уж вы так нуждаетесь в искуплении, неужели не найдется лучшего способа? Я могу посоветовать один, который наилучшим образом подойдет для вашего греха.
Он схватил ее за руки и грубо притянул к себе, расплющивая ее грудь о свою кольчугу и впиваясь губами в ее рот. Задыхаясь, глядела она в темно-пурпурную глубину очей, странно и незнакомо сверкающих от похоти и желания причинить боль. Она закрыла глаза, но губы ее вновь оказались в центре чувственного безумия, увлекшего их обоих на землю. С жаром, граничившим с жестокостью, он погрузил руки в ее волосы, а затем, разорвав ее одежду, впился в грудь жадными ранящими поцелуями.
Потом, с довольным смехом, он задрал ей юбки, как какой-нибудь обозной шлюхе, и подмял ее под себя, удерживая ее слабые попытки освободиться своим твердым мускулистым бедром. Она ощутила горячую силу его желания и хотя понимала, что он хочет уничтожить ее, унизить и сломить ее дух, не могла подавить постыдное ответное устремление к нему собственной плоти. Он причинял ей боль, целовал и ласкал ее, вызывая страстную нарастающую жажду его тела — рук, губ, языка, безжалостно проникавшего в ее самые потаенные уголки. Он хотел ранить ее так, Чтобы стереть все прошлые воспоминания, счистить их с ее тела этой темной грубой страстью, в которой не было ничего от любви. Боль сделалась острее, когда его прекрасные и отвратительные руки отпустили ее, и, раздвинув ей бедра, он взял ее, как берут врага. Он проник в нее как клинок и двигался внутри ее тела с неустанной и бдительной мстительностью, неотрывно глядя в глаза. И хоть это и было ее уничтожение, которого он страстно желал, она не могла не сочувствовать ему на его тяжелом бесприютном пути, ибо за жестокостью чувствовала жуткую пустоту его одиночества, которому была виной. Когда она глядела в эти темные печальные глаза, ее собственные мучения уже ничего не значили. Унижение, которому он стремился ее подвергнуть, обратилось в пыль и было забыто.
В конце, когда они падали вместе через безграничные пространства космоса, она выкрикнула единственные оставшиеся слова, всем сердцем желая дать ему утешение:
— Тристан... прости. Я люблю тебя!
Теперь он уже никак не мог изменить того, что случилось. Глаза его расширились от ужаса, и он резко отпрянул от нее. Лежа на спине, раскинув руки, он широко открытыми глазами смотрел в темневшее небо, окрашенное лучами заходящего солнца. Но ничего не видел.