Для таких девушек, как мы, жребий был предопределен с самого начала. Над нашими колыбелями висело знамя швабры и мусорной корзины. Неудивительно, что тысячи из нас выходили замуж за первого попавшегося старого дурака! Хлеб и кров!62
«Все, что касается домашней работы, за исключением стряпни, — глупое повторение»63. Ее бунт против женского мирка подпитывается ее пристрастием к книгам и желанием стать писательницей. Она признает, что мир женщин был «миром, от которого я отчаянно стремилась увернуться, зарывшись в книги глубже, чем когда-либо»64. К тому времени, когда она вышла замуж в возрасте двадцати трех лет, она обладала хорошо сформированными идеями о «жестоком порабощении женщин»65. Она обращается к мужу со следующей тирадой:
Все это женщины. Они рабы, каждая из них, рабы условностей, религии, домашних дел — рабы по образу мыслей. Даже современная женщина, считающая себя свободной, лишь обменяла служение одному мужчине, чтобы сделать себя рабой множества. Даже в искусстве женщины подражают мужчинам, обезьянничают, говорят то, что умный мужчина ожидает услышать от умной женщины66.
Еще одна спорная тема, на которую у нее есть твердые убеждения, — это религия. Салверсон ясно дает понять, что ей это не нужно, потому что, по ее мнению, религия только возвеличивает материализм, патриотизм и войны. Война, с ее точки зрения, лишь обслуживает интересы капитала.
Салверсон заявила, что намеренная субъективность повествования и была ее намерением. В предисловии к переизданию 1949 года она писала: «Я воодушевлена многочисленными отзывами из Великобритании! Почти во всех них говорится, что эта книга — единственное отступление от привычного жанра воспоминаний. Это, как я понимаю, означает, что я, возможно, преуспела в том, что я хотела совершить, а именно — сделать личную хронику более субъективной и, следовательно, более чуткой записью уже счастливо миновавшей эпохи»67. Во введении к переизданию 1981 года К. П. Стич отмечает, что Салверсон интересовала не «просто историчность»68, а скорее «человеческий фактор». Стич отмечает, что Салверсон убеждала свою подругу Нелли МакКланг «быть более личной в своей новой [автобиографии] Метадо. Вскрыть и рассказать все! Мы хотим видеть тебя и знать, как работал твой разум»69. Стич признает, что Салверсон на самом деле «редко… рассказывает все» [там же]. Но, по сравнению с предыдущими женскими автобиографиями детства и юности, она более откровенна, чем кто-либо до нее, за исключением Бизли, Лухан и Баттс.
В основном Салверсон рассказывает историю в хронологическом порядке, хотя после пятой главы она возвращается к событиям, предшествующим ее рождению. Больше ничто в ее стиле и манере повествования не выбивается из схемы. Она начинает рассказ с промежуточного эпизода («прерии Дакоты были беспросветно темны»70) и в третьем лице, со сцены, когда семья едет в повозке из Дакоты в Виннипег: ночь, цокот копыт, крики койотов, накренившаяся повозка, перебранка родителей. От смешанных чувств ребенка Салверсон переходит к размышлениям о хаотичном отъезде, завтраке и пропавшей кошке. Это похоже на начало романа. Приняв этот эпизод в качестве первого воспоминания (глава «Первый горизонт»), читатель должен посчитать его флешбэком, вызванным напряженными эмоциями. В противном случае такое яркое, четкое, детальное воспоминание кажется маловероятным, ведь рассказчица точно помнит, что она ела на завтрак и что именно ее родители говорили друг другу. В ходе этой поездки рассказчица осознает себя (как бунтарку), и далее Салверсон ведет рассказ от первого лица. МакКланг тоже начала свою историю в третьем лице, со сцены своего рождения, а затем перешла к повествованию от первого лица, чтобы рассказать о своем первом воспоминании. Возможно, Салверсон позаимствовала этот прием у МакКланг, хотя у нее нет особых причин делать это: она просто намекает, что в этом эпизоде происходит рождение ее «бунтарской» личности. Однако и другие особенности указывают нам на то, что эта книга написана, чтобы увлечь читателя. От предложения к предложению Салверсон кропотливо формирует свой стиль. Она использует избыточные, броские, запоминающиеся, и иногда довольно сложные метафоры, например: «в сырую погоду, дорога, как сердитая морская змея, петляла, брызгала красной липкой пеной, на которой поскальзывались и лошади, и люди»71. Или же: