То, что Старки на самом деле делает в «Дитя леди» — это нечто совершенно иное. Она пишет настоящую автобиографию. В центре повествования сама Энид, от ее первых воспоминаний до ранней молодости. Старки рисует портреты родственников и других людей, которые занимали важное место в жизни ее и ее семьи, например их повара и ее первой гувернантки, но эти портреты очень субъективны. Что бы она ни утверждала, ее память кажется превосходной и яркой. Рассказ выглядит подробным и полным. Хотя она описывает некоторые воспоминания, как, например, прекрасный поэтический эпизод о наблюдении за «легкой дрожью и вспышкой света»13, когда планки жалюзи сдвигаются снизу вверх, она пишет не как человек, который силится вспомнить, а скорее как тот, кто долго держал свой рассказ в голове и обдумывал его снова и снова. Ее претензии на типичность заключаются в том, что она «дитя леди» — термин, который использовали в Ирландии во времена ее детства для обозначения детей из семьи с определенным статусом. Старки показывает читателю довольно отчетливый образ своей семьи. Но мы так никогда и не узнаем, насколько типично ирландским было это семейство.
На самом деле, «Дитя леди» наряду с воспоминаниями Лухан и Баттс — одна из первых серьезных автобиографий детства, написанных на английском языке, не прибегающая ни к романному стилю (как у Уиппл), ни к юмористической презентации (как Берта Деймон и Элеонор Эбботт), несмотря на отдельные шутливые нотки. Старки также не использует ностальгический, ироничный или снисходительный тон по отношению к себе-ребенку, как делали многие англоязычные авторы детских мемуаров. Здесь нет существенной разницы в тоне между ребенком-субъектом и автором-рассказчицей. Если последняя дистанцируется от себя-ребенка, то только для того, чтобы с пониманием подытожить то, как она себя чувствовала в детстве. Рассказчица кажется по существу той же личностью, что и девочка, которой она была в детстве.
Эта работа имеет еще одну общую черту с произведениями Лухан и Баттс: отсутствие осмотрительной самоцензуры. Наиболее неосмотрительные высказывания Баттс были удалены из первой редакции ее «Хрустального кабинета». Но никакая редактура не вмешалась в публикацию «Дитя леди». В предисловии Старки сообщает, что она проявляла осмотрительность (хотя и в наводящих на размышления, если не сказать нескромных выражениях):
Моя задача была бы проще, если бы я могла тщательно прополоскать грязное белье моей семьи на людях, если бы я могла вывалить всю корзину, но все, что я могу себе позволить, — это извлечь наименее грязные вещи*, 14.
Она извиняется на случай, если оскорбила чьи-то чувства:
Я прошу прощения у всех тех, чьи чувства я невольно ранила, и молю их помнить, что это воспоминания ребенка, юной девочки — нетерпимой и упрямой, — субъективные воспоминания, окрашенные горечью столкновений с теми, кто имел надо мной власть во времена моей юности, когда я возмущалась любыми посягательствами на личную свободу15.
Ну, она имеет право извиниться. Старки изменяет имена учителей своей школы в Дублине, но много и откровенно пишет о родственниках под их настоящими именами. Многие из них были еще живы.
Как Лухан и Баттс, она пишет о многом таком, что многим было очень неприятно увидеть опубликованным. По словам биографа Старки Джоанны Ричардсон, рецензенты-современники сошлись на том, что книга имела весьма язвительный тон. Например, Элизабет Боуэн, которая вскоре опубликовала собственную книгу детских мемуаров «Семь зим» (1942), была среди первых рецензентов, отметивших едкую интонацию Старки. Книгу плохо приняли в Дублине, заклеймив как «непростительное предательство» (The Irish Times), и запретили. Это повысило читательский интерес, так что книгу переиздали. «Ее родственники яростно негодовали», — пишет Ричардсон16.
Рассказ Старки хронологически последователен. Поступательно, несколькими штрихами она описывает свою семью, хотя также приводит несколько дат, и иногда детализует портреты членов семьи и других ключевых фигур. Как Лухан, Баттс и Салверсон, Старки выводит повествование за пределы детства в подростковые годы и юность, пока она не достигает момента, когда считает логичным поставить точку. Этот момент, как и для Фарджон, — смерть отца и ее последствия, которые привели к окончательному разрыву между ней и ее матерью из‑за разногласий по поводу денег: тратить ли их на поддержание «поистрепавшейся элегантности»17 или осуществить мечты. В конце концов, она решает уйти из дома и получить докторскую степень в Сорбонне.
Автор обыгрывает английскую поговорку Don’t wash your dirty laundry in public — «Не стирай грязное белье на людях». —