— Я влюблена.
— Ты? Влюблена? — Он расхохотался.
Вот сейчас было обидно. Захотелось вернуть колкость. И прежде чем моя все еще живая рациональная часть успела остановить эмоции, я выпалила:
— Я всегда его любила! Ушла от него по глупости и теперь хочу все вернуть. Он — отец Жаклин.
Кристиан резко перестал смеяться. Неуловимым движением он пересек пространство, разделявшее нас, схватил меня за плечи.
— Что ты сказала?!
— Ты всегда это знал, — глухо ответила я, уже дрожа от его прикосновения. — Знал. Всегда. Когда женился на мне — знал. Когда впервые спал со мной — знал, что не все так просто. Ты всегда знал. У тебя никогда не было детей. У нас, кроме Жаклин, не было детей. И дело не во мне.
Он страшно побледнел. И мне стало стыдно. Я положила ладони поверх его рук, прошлась пальцами по кистям, предплечьям, коснулась шеи. Кристиан дернулся, словно от удара, но я уже перехватила инициативу. Мягко развернув нас обоих, я толкнула его к дивану, села сверху. Он безвольно откинулся на мягкую спинку и поймал мой взгляд.
— Но это не значит, что ты не стал для нее хорошим отцом, — прошептала я ему в губы. Это признание перевернет все. На хрен все — с ног на голову. Это все вино. — Не говори ей. Она узнает, когда меня не станет.
— Жестоко скрывать такое от человека, — глухо проговорил Бальмон.
— Жестоко говорить правду. Она любит тебя, а ты ее.
— Жестоко было говорить правду мне. Анна, ты…
Я не позволила ему договорить. Впилась в его губы с поцелуем, замирая от ужаса — вдруг не ответит. Но он ответил. Ответил так жадно, что крышу сорвало окончательно. Это удивительное ощущение — отдаваться бывшему мужу после того, как одной фразой ты разрушила его привычный и уютный мир. Это удивительно — чувствовать, как он при этом отвечает тебе со всепоглощающей страстью.
Его губы обжигали холодом, его глаза окрасились в цвет расплавленного серебра. Тонкое лицо аристократа ожесточилось, он побледнел и стал жестче. Я ловко расстегнула все пуговицы его рубашки и двинулась ниже, зная, что не встречу сопротивления, а он следил за мной, слегка прищурившись. В нем что-то явно сломалось, что-то перевернулось. И в это мгновение, растворяясь в его неожиданно пробудившейся силе, я ни о чем не думала. Даже голова не болела — моя голова, которая болела каждый день после года на яхте. Эта боль заставляла меня снова и снова ходить по врачам в поисках того, что они не могли найти, она вырывала меня из любого сна и швыряла на пол, вызывая тошноту и спазмы. И сейчас голова, в которой всегда выстраивались планы, которая всегда заставляла меня действовать, подгоняя болью и дурнотой, не болела.
Губы Криса скользили по моей мгновенно покрывшейся мурашками коже, а я сидела на нем, максимально изогнувшись, глядя куда-то за себя. И даже никого не представляя вместо Кристиана. Мне не нужно было представлять. Признание сняло с меня чудовищный камень. Хотелось плакать. Может быть, по моим щекам текли слезы, может, это лишь испарина.
Мы измотали друг друга.
А потом Кристиан молча сходил в душ. Бросил на меня прощальный взгляд, полный невысказанной муки, оделся. И просто ушел. Я не смогла его остановить. Хотела. Но не смогла. Что-то в его взгляде показало: это последний раз. Последний раз, когда он ко мне прикоснулся, последний раз, когда появился на пороге моего дома. Последний раз, когда спросил про Треверберг и вообще спросил о том, что у меня происходит.
Как будто этим сумасшедшим сексом на столе и на диване на кухне он выколачивал память обо мне из своего сердца. Как будто этой отчаянной страстью выжигал остатки чувств. Мое тело получило что хотело. То, в чем отчаянно нуждалось. Но душа… душа вопила от боли. И эта боль не шла ни в какое сравнение с головной, с теми приступами мигрени, которые сводили меня с ума. Она была стократ сильнее. Она просто скрутила меня, заставляя замереть на диване.
Нельзя было ему говорить. Нельзя было его подводить. В случае моей смерти он бы все узнал, я оставила соответствующие распоряжения на всякий случай. Но вот так…
На глазах выступили слезы, я зло смахнула их и запахнула на груди рубашку. Душ я принимать не стала. Наивно, конечно, но мне хотелось сохранить это ощущение — прикосновение его рук к моей коже. Прикосновение его губ. Ощущение принадлежности. Наполненности. Он всегда был умелым любовником. И с возрастом стал более резким, жестким. То что нужно.
Я улыбнулась и полезла за новой бутылкой вина, чтобы как-то скоротать этот вечер. В доме было тихо. То и дело поскрипывала крыша, на улице пели вечерние птицы. На душе скребли кошки. Мне хотелось взять телефон и позвонить Бальмону, вернуть его. Я понимала, что это плохая идея. Пойти в клуб? Еще хуже: завтра много дел. Лечь спать? Какой бред, я не усну.