Он покачал головой.
— Зачем мне это?
— Ха!
— Думаешь, это начало серии, а не ее развитие?
— Кто-то готовится и пробует. Как мой брат. А кто-то сразу не совершает ошибок.
— Как ты?
Она очень медленно кивнула и закрыла глаза.
Карандаш Аурелии больше не скрипел.
В кабинете коллеги Марк молча достал из бара виски, рокс и плеснул себе янтарной жидкости. Баррон стояла у окна и курила. Он не помнил, видел ли ее хоть когда-нибудь в таком состоянии. Чтобы она курила? Нервно теребя пальцами фильтр, а другой рукой комкая белый халат.
— Как ты это сделал? — нервно спросила она.
Марк резко развернулся.
— Сделал что?
— Как ты вывел Эдолу на свет?
— Она всегда была на свету, только ты не хотела этого видеть, — жестко обрубил он. — Скажи Грину. Передай данные в суд. Ее должны судить, а не лечить.
— Она все равно больна.
— Она морочит тебе голову. Хоть раз в жизни, Рея, признай наконец, что не права!
Подобной горячности от него не ожидал никто. Ни Аурелия, изумленно застывшая с сигаретой в пальцах, ни он, замерший посреди кабинета. Их взгляды встретились. Марк запустил пальцы в волосы и с усилием потянул за пряди так, чтобы стало больно. Хотелось закрыть глаза и отвернуться, но он не мог. Его еще потряхивало от напряжения. Вроде бы короткий разговор, но, играя с Эдолой, он невольно распахнул ей навстречу частицу своей души. И теперь она была выжжена дотла чужим скрытым безумием. Чужим мраком и холодом, чужой бездной.
Мир серийного убийцы лишен романтического флера, который ему придают фильмы и книги. Это ледяная пустыня, в которой ты погибаешь, не успев и вздохнуть. Когда ты ведешь сессию или работаешь с таким человеком, ты его контейнируешь, позволяешь ему разместить в себе кусочек своего бессознательного. И если ты не подготовлен, это может сломать. Как обычного психолога, так и профайлера, так и психиатра.
Марк давно не работал с живыми людьми, предпочитая погружаться в психику убийцы на расстоянии. И даже потом, когда убийца пойман и с ним можно спокойно поговорить, это было проще, чем сейчас. В сто раз проще.
Он будет долго болеть и восстанавливаться. А потом долго говорить об этом на собственной терапии. Но пока он сделал то, что должен был. Даже если весь этот разговор — одна большая манипуляция.
— Я позвоню Берне, — чуть слышно сказала Аурелия, — пусть готовит линию защиты. И напишу заключение для прокурора.
— Умница.
Он сказал это значительно мягче, чем имел право. Значительно нежнее, чем хотел. Он просто устал. Но вместо того, чтобы развернуться и уйти, вернуться в управление и продолжить работу, разобрать отчеты и доформировать профиль, он пересек кабинет, отобрал у Аурелии сигарету, затянулся, не сводя с женщины глаз, а потом медленно выдохнул дым ей в губы.
— Марк… — начала она, но договорить не успела.
Этот поцелуй получился злым. Так целуются те, кто сначала друг друга безумно любил, потом ненавидел из-за глупой обиды, а потом ничего — совсем — не чувствовал. Карлин бросил сигарету в пепельницу, обнял женщину за талию и притянул к себе, чувствуя, как медленно, но неотвратимо поглощает его желание, которое он кропотливо запихивал в глубину души, блокируя физические потребности.
Она забросила руки ему на плечи таким забытым, но привычным жестом, запустила пальцы в волосы, выдавливая из самой мрачной глубины глухой стон. Поцелуй стал отчаянным. Невозможным. Они оторвались друг от друга, тяжело дыша. Янтарный взгляд психиатра метал молнии. А Карлин вдруг улыбнулся.
— Спасибо, — сказал он.
Ее рука взлетела для пощечины, но не достигла цели — он ее перехватил.
— За что?!
— За то, что признала ошибку.
Ее глаза заволокло слезами.
— Если поцелуй — это награда, то ты гребаный мудак, Марк Карлин.
Профайлер невесело усмехнулся.
— Мне и так это известно, Рея.
Глава девятая
Muse в ушах как образ жизни. Перебивки на Linkin Park как поворот не туда. Отец говорит, она оглохнет раньше времени, если будет слушать тяжелую музыку. Ха-ха, воспитанный на классике Кристиан Бальмон еще не знает, что такое настоящая тяжесть и грязь. Только на такой громкости, обжигающей, как запрещенный коктейльчик у черного входа элитной школы, можно дышать. В тишине и гармонии жизнь получалась серой, как отцовские глаза в минуты усталости, — и ледяной, как глаза мамы примерно всегда.
Жаклин обхватила ладошками большие наушники и плотнее прижала их к голове. В ее глазах стояли слезы, которые ни в коем случае нельзя показать: на нее уставились все журналисты проклятого Треверберга. Но это не имело значения. Потому что прямо на нее с огромного портрета, растянутого на полстены конференц-зала, в последний раз холодно, укоризненно, неодобрительно и отчужденно смотрела Анна. На этом кадре, удивительным образом пойманном фотографом, мама выглядела моложе, чем в жизни. И такой ослепительной, что на ее фоне Жаклин чувствовала себя мышонком. Да, надо было дожить до четырнадцати, чтобы понять, откуда взялось детское прозвище, и почему мама с отцом ругались из-за него.