Да, считайте меня мазохистом. У меня была стена, на которой я бережно хранил всех мужчин этой женщины. Всех, кроме одного. Кроме того, о ком она наотрез отказывалась говорить. Кроме отца Жаклин.
Ха, я знаю и это. Я ее секретарь, скажете вы.
Я — ее доверенное лицо, ее тень, ее опора, ее руки, уши и глаза, возражу я.
Я тот, без кого она не начинала день и не заканчивала его, потому что даже после бурной ночи она писала мне сообщение с планами на следующий день. Или с колкостями, после которых я срывался в ночь и до утра стоял под ее окнами, прекрасно зная, что она не спит и следит за мной из окна, удовлетворенная тем, что я повел себя ровно так, как она ожидала.
Я тот, на ком держался ее мир.
Я тот, чей мир держался на ее воле.
Я откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок. Темный потолок, который я старательно красил, чтобы чужая белизна не оттеняла портретов, не отвлекала на себя внимание. Все то внимание, которое безраздельно принадлежало Анне. Кажется, я плакал. Я часто плакал из-за нее. Когда она исчезла. Когда вернулась. Когда развелась с Крисом. Когда нашла себе несколько новых мужчин. Когда приближала к себе, я плакал от счастья. Когда отдаляла — от тупой боли. Тогда я думал, что нет ничего страшнее и мучительнее. Но теперь понимаю. Есть.
Черт возьми. Есть.
Теперь вся жизнь должна выстроиться как-то иначе. Но как?
Зло вытерев слезы, я глянул на стол, где белел конверт с билетом на самолет. Нужно выезжать. Аэропорт «Марсель Прованс». Длинная взлетная полоса, выходящая прямо в синь Средиземного моря. Короткий перелет. Прага. Поезд до Треверберга. Я должен взять чемоданчик, записи частных приемов Анны, журнал посещений. Взять саму ее суть, чтобы вывернуть наизнанку перед черствыми полицейскими. Должен дать показания. Рассказать о ней. Обнажить ее истерзанную душу, чтобы кто-то ковырялся в ней в поисках истины, в поисках ответа на вопросы.
Эта журналистка, Лорел Эмери, уговорила дать интервью до отлета. Как ей удалось? Наверное, чем-то она напомнила мне Анну. Наверное, оглушенный горем, я искал за кого зацепиться, но так и не нашел. Потому что Лорел — не Анна. В ней нет той красоты внутреннего мира, которая оглушает своей первозданностью. В ней нет этой бездны.
Ты моя бездна. Мои чувства к тебе больше, чем любовь, больше, чем сама жизнь. Кто я без тебя?..
— Что он сделал?
— Тут все в крови! Господи!..
Голос Лорел дрожал. Руки, видимо, тоже. Аксель прижал лоб к прохладному окну и прикрыл глаза.
— Ты вызвала полицию?
— Что? Нет. Тебе позвонила.
— Так. Описывай все, что видишь, а потом звони в полицию и жди их. Если что, ссылайся на меня. Я пришлю бумаги, подтверждающие, что полиция Треверберга в курсе интервью и твоего нахождения во Франции. У тебя есть алиби? Где ты была до того, как пришла к парню?
— Ресторан, потом такси.
— Отлично. Теперь выдыхай. И говори.
— Аксель, мне очень страшно. — Зазвеневшие слезы заставили Лорел умолкнуть.
Она убрала трубку от лица и сделала несколько шумных вдохов и выдохов. Аксель слышал ее дыхание, понимал ее состояние, но ничем не мог ей помочь.
Самоубийство (если верить Лорел) секретаря Анны его не удивило. Перо умела заменить собой весь мир, стать кислородом. Потеряв ее, мужчины чувствовали себя подобно выброшенной на берег рыбе. Готье провел подле нее десять лет. Треть жизни. Достаточно, чтобы лишиться опоры. Достаточно, чтобы раствориться в Анне, посвятить себя ей, позволить ей заменить всех, позволить ей наслаждаться этой зависимостью, слабостью.
Грин понимал, что ему сказочно повезло, что в тот роковой год она выбрала карьеру, а не его. Иначе она бы его погубила. Он тяжело переживал расставание, многие годы идеализировал ее, но мыслей о самоубийстве не было. Работа. Армия. Еще несколько лет он бросал себя на амбразуру, с каждым днем становясь все холоднее и отрешеннее. Так что в его судьбе Анна сыграла не самую плохую роль. А для Готье…
Жалко парня.
— Лорел, — негромко позвал Грин.
— Да-да. Я здесь. — Журналистка явно взяла себя в руки, собралась. — Дверь была открыта. Я вошла. В прихожей чисто, как в больнице. Тут маленькая кухня, комната и за ней еще одна комната. Санузел два на два. Не знаю, как он вообще тут жил. Он в дальней комнате. Везде двери открыты, но из прихожей этот чулан, прости господи, не видно. Я прошла в спальню, повернула голову, увидела… это… и сразу позвонила тебе.
— Что ты увидела, Лорел? — Аксель старался говорить как можно мягче, как с маленьким ребенком, которого нужно успокоить.