— Ничего особенного, просто фокус такой, — пояснил он, заметив мое крайнее изумление. — Что у тебя в коробке?
Да уж, ни фига себе… Ну, фокус так фокус, придется верить на слово.
— Осталось кое-что от матери.
Из коридора донеслись глухие звуки барабана, затем еще и еще, сливаясь в непрерывный ритм, от которого сотрясались стены и пол моей спальни. Темп убыстрялся, набирал обороты, ярился, все совершенствуясь, пробирал меня до гусиной кожи, до костей, до самого сердца, пульсируя с ним в такт.
— Это Себастьян, — пояснила Крэнк. — Он играет, когда не в настроении.
Я не стала спрашивать, что она имеет в виду: в настроениях я разбираюсь не лучше, чем в самих людях. Сквозь барабанный грохот я различила еле слышную музыку или пение и поняла, что Себастьян, вероятно, аккомпанирует радиоприемнику или компакт-диску. Не знаю, что это была за композиция, но под нее тянуло или танцевать, или улечься на пол, закрыть глаза и рыдать взахлеб.
Огонь в камине разгорелся, и на стенах комнаты заплясали тени. В их круговерти череп заговорщицки ухмылялся мне, будто знал какую-то тайну. Отблески пламени посверкивали на разноцветных бусинах, отражались от черного атласного цилиндра. «Надо бы имя ему придумать», — мелькнула у меня мысль, и я не смогла решить, что же страшнее: череп или девчушка, пялившая на меня сквозь прорези золотой маски черные блестящие глазки.
— Это Даб, — Крэнк кивнула на паренька, — а это Виолетта. Она молчунья.
Виолетта все еще прятала в ладошках апельсин. Время от времени она подносила его к носу и нюхала, не сводя с меня круглых глаз. Эта девочка чем-то напоминала мне эксцентрично одетую куклу-гот, каких носят в толпе на Марди-Гра. И — небывалое дело! — я вдруг почувствовала прилив доброты к этому странному ребенку. Ей на вид было всего-то лет десять.
— Кажется, ей поправилась твоя татуировка, — заметил Даб, выстукивая дробь на коленях, обтянутых хаки. — Ты что, тоже doue?
— Я что?
— Doue. Новем так называет фриков. Странных типов. Ну, то есть… нас, — шумно выдохнув, заключил он.
Даб был весь словно сгусток нервной энергии. Его тело находилось в постоянном движении.
— У Виолетты зубы странноватые, у Генри глаза не такие, как у всех. У меня фокусы, у Крэнк…
— Ничего, — огорченно перебила та. — Я нормальная.
— Да, но никто не умеет так разруливать дела, как ты, — возразил Даб. — А еще… — Тут он одну руку прижал к сердцу, а другую простер перед собой, будто собирался петь серенаду. — Ты починила нам холодильник, и с тех пор ты заправила в нашей компании чудиков.
Крэнк склонила голову, выразительно скосив глаза, но было заметно, что комплимент пришелся ей по вкусу.
— А ваш брат Себастьян? — спросила я. — Он тоже нормальный?
Не считая тою, что он болван и психованный ударник в придачу.
— Себастьян не очень-то любит об этом распространяться. Но он умеет читать людей, понимаешь? Чувствовать то же, что они. Иногда даже чересчур.
Где-то рядом все еще стучали в барабаны, но уже не так неистово, не так быстро. Ритм выровнялся, стал устойчивым и прочувствованным — другого слова не подобрать. За этим размеренным гулом, наполнявшим весь коридор, угадывалось нечто другое, гораздо большее.
— А как насчет тебя? — немного успокоившись, спросил Даб. — Видок у тебя тоже непростой…
— Да уж, спасибо!
— Ну как же: татуировка на скуле, волосы белые, глаза немного не того. — Он пожал плечами. — Такие и бывают doue — вот все мои выводы.
— Может, она тоже не хочет об этом распространяться, — намекнула Крэнк, улыбнувшись мне исподтишка.
Я улыбнулась в ответ и принялась разглядывать свои руки. И верно, такая тема меня не прельщала. Я всегда избегала ее. К тому же сиюминутные откровенности не в моих правилах.
— Святые уголья! — воскликнул вдруг Даб.
Я подняла голову — он вытаскивал кинжал из моего рюкзака.
— Да на нем, смотри-ка, кровь!
— Отдай сейчас же!
Я резко встала на колени и вырвала у него из рук кинжал, а потом и рюкзак.
— Фу-ты ну-ты! Прошу прощения…
Даб сел на место с таким видом, будто я раздула невесть что из какой-то ерунды. Но это была вовсе не ерунда, и он не имел права шарить в моих вещах. Абсолютно никакого. Я снова затолкала кинжал в рюкзак, надеясь, что кровь на нем уже засохла и не перемажет мне всю одежду. Ай да умница, Ари! Надо было сразу думать, а потом уже запихивать в шмотки кинжал!
— Слушай, не трогай пока мои вещи, договорились? А завтра утром я от вас свалю.
— Попробую еще разок переговорить с Басом, — пообещала Крэнк. — Он точно сможет тебе помочь с больницей и вообще…
— Крэнк, ты не обижайся, но его помощь лично мне ни к чему.
Девочка пихнула Даба локтем, и оба встали. Виолетта даже не пошевелилась, и Крэнк пришлось нагнуться и потянуть ее за руку:
— Пойдем, Ви.
Темноволосая крошка злобно шикнула на нее, но послушалась и ушла вместе со всеми.
Крэнк принесла мне спальный мешок, и я подождала, пока за дверью спальни воцарится полная тишина, нарушаемая только скрипами и потрескиваниями старого дома. Тогда я взяла с каминной полки две свечи, зажгла их от раскаленных докрасна углей и поставила на пол прямо перед собой. Наконец-то я осталась совсем одна. Ни каких тебе помех, детей, барабанов — ничто больше меня не отвлекало. Хотя, если честно, такая долгая отсрочка лишь помогла мне собраться с духом перед тем, как рас смотреть прочее содержимое коробки.
Я перевела дух и сначала открыла две маленькие ювелирные коробочки. В одной оказалось серебряное колечко с выгравированной надписью на греческом, блестящее, прелестное и совсем простенькое. Я примерила его на безымянный палец правой руки — оно пришлось как раз впору. Во второй я обнаружила старинный медальон, до того потертый, что невозможно было разобрать ни рисунок на его лицевой стороне, ни надпись на ребре. Может быть, там было изображено солнце, а может, и нет. Я убрала медальон обратно в коробочку и вынула газетную вырезку. В ней шла речь о какой-то женщине из Чикаго. Ей отрубили голову. Ее маленькая дочурка по имени Елени осталась круглой сиротой. Мое сердце тяжело стукнуло в груди. Вот, блин! Мою мать тоже звали Елени, значит, в заметке, наверное, говорилось о моей бабушке.
Следом я достала пожелтевшее письмо, адресованное моей матери.
Милая Елени.
Если ты читаешь это письмо, значит я, как и все мои предшественницы, потерпела неудачу. Я подвела тебя.
Когда ты вырастешь и повзрослеешь, то поймешь, что не похожа на других. Так было и со всеми нами. Ни одна женщина в нашем роду, насколько мне удалось выяснить, не пережила свой двадцать первый день рождения. И у каждой оставалось по дочери. Видимо, сама судьба предопределила для нас такой удел, и он неизменен.
Ты тоже не избежишь этой участи, если только не найдешь способ избавиться от проклятия. Моя мать покончила с собой, когда я была совсем маленькой. Мне от нее не досталось ничего, но позже я узнала, что моя бабка, а до нее и прабабка — все умерли одинаково.
Скоро настанет и мой черед: я это чувствую кожей, всем нутром. Мое время пришло. Что я только не делала! Перевидала множество оккультистов, шарлатанов и священников, но проклятие осталось при мне. Не миновать его и тебе. Но я изо всех сил сопротивляюсь безумию. Я не уступлю ему. И я не поддаюсь желанию окончить все одним махом. Может, хоть так я переборю напасть.
Найди же средство, Елени! Излечи наше наследственное сумасшествие! Как жаль, что скоро нам предстоит навсегда расстаться!
Я навеки буду с тобой.
Твоя мама
Слезы щипали мне глаза, в горле застыл ком. Я аккуратно свернула письмо и сунула его обратно в конверт. Просто не верилось, но в глубине души я знала: все написанное здесь — правда. Сама судьба распорядилась их жизнью, теперь пришла моя очередь.