Мне говорили, что река способна иногда погубить человека. Если вода так прекрасна, ей, пожалуй, и в самом деле невозможно сопротивляться, даже когда она смертоносна… Если великолепие ее столь совершенно, не удивительно, что и буйство реки так всесильно. Глубокое волнение стрелой пронзило мне душу. Таинственная прелесть текущей воды, каждый миг меняющей цвет, меняющей облик, казалась мне символом свободного мира… Наверно, все, что существует там, в этом мире, живет такой же удивительной и прекрасной жизнью, которую мое воображение было бессильно нарисовать за все сорок с лишним лет моего заточения в темнице.
Сердце охвачено страстным желанием — скорее в Коти, как можно скорее! Я думала о человеке, образ которого ни на секунду не исчезал из потаенного уголка моего сердца. Мне хотелось жить!
— Госпожа о-Эн, да вы побледнели, как полотно… — взглянув на меня, воскликнула старшая сестра.
— И вы тоже, госпожа Кан!.. — отозвалась я, стараясь перекричать шум бурлящей реки. Всех троих била дрожь, мы стояли неподвижно, бледные, с посиневшими губами.
Я думала о господине Кисиро и о младшем брате, таком ласковом, добром. Как мне хотелось, чтобы они хоть одним глазком взглянули на эту красоту. Как бы хотелось полюбоваться рекой вместе со старшим братом!.. Но мечтать об этом было бесполезно и глупо. Если бы братья жили, мы не вышли бы на свободу.
Судорожный смех с непреодолимой силой поднимался откуда-то из глубины моего существа. Я смотрела вниз на бурлящий поток, не в силах сдержать тихого, короткого, прерывистого смеха. Сколько я ни старалась, этот припадок смеха не проходил, и я боялась, как бы он внезапно не превратился в рыдание. Новое, неизведанное ранее чувство овладело мной: словно все мое судорожно напряженное, закоченевшее тело вдруг ощутило облегчение и кровь, замерзшая в жилах, оттаяв, начинает струиться вновь.
Мне хотелось и смеяться и плакать, хотелось с рыданием припасть к земле и грызть, кусать эту землю. Так вот какова она — свобода, к которой я так стремилась душой! В эти мгновения я с нестерпимой остротой ощущала ее каждой клеточкой своего тела. У сестер по мертвенно побледневшим щекам тоже струились слезы. Возвращались мы молча, взбираясь по озаренному солнцем склону.
…Несколько дней спустя к нам явился издалека бывший вассал нашей семьи Куробэй Игути. Крепкий старик, прошагавший пешком тридцать с лишним ри через горы и долы, был покрыт с ног до головы толстым слоем дорожной пыли. Матушка и кормилица молча обнимались со стариком. От волнения все трое не могли проронить ни слова.
Старик этот жил в селении Асакура, в одном ри к западу от города Коти. Матушка уповала на его помощь. Его сын и наследник Тёдзаэмон тоже был сослан — когда нас отправили в заточение, он тайно хлопотал, добиваясь смягчения нашей участи; об этом узнали власти, и Тёдзаэмона сослали в Мотояма. Он поселился там неподалеку от кладбища, где покоилась наша бабушка Ман, и жил как простой крестьянин. Старик рассказал, что одновременно с нашим помилованием сына простили, и он уже вернулся домой.
Старик проговорил всю ночь до рассвета, как будто хотел разом излить весь свой гнев и всю скорбь, накопившиеся в душе за долгие годы. Из его рассказов я узнала, что из-за отца пострадал не только его сын Тёдза, но и многие ученые, выпестованные отцом, и самураи, на которых хоть однажды упал его благосклонный взгляд.
Но особенно запечатлелись в моем сердце слова старика (такое, пожалуй, никогда не приходило в голову ни мне, ни покойным братьям).
— Покойный правитель был человеком необыкновенным… — сказал старик. — Он обладал слишком глубоким умом… Этот сосуд оказался слишком велик для клана Тоса… Будь князь потверже духом, — говорил старый Игути, — правитель сумел бы приблизить его поближе к центральной власти и проводить через него свои политические и хозяйственные преобразования по всей стране. Тогда, несомненно, удалось бы создать то идеальное, построенное по законам философии государство, о котором мечтал правитель, государство, где воплотились бы в жизнь основы науки. В Эдо нет и но было ни в прошлом, ни в настоящем ни одного сановника таких выдающихся дарований, какими обладал покойный правитель… Но у князя не хватило ни храбрости, ни решимости — вот причина всех несчастий правителя, — сокрушался старик. — Он был вынужден действовать в пределах клана Тоса, слишком тесного, чтобы вместить столь дерзновенные замыслы. Негде было развернуться талантам и искусству правителя, я в результате он пал жертвой зависти и клеветы подлых, мелких людишек…
Не берусь судить, насколько талантливы чиновники центрального правительства в Эдо, какова политика, которую они там проводят. Но старший брат, до шестнадцати лет проживший в Эдо, всегда говорил, что его высочество сёгун наделен беспримерной мудростью и глубиной мысли и постоянно пресекает стремление удельных князей к личному обогащению. Стремясь упрочить судьбу своих потомков, сделать их власть твердой, как скала, он сокрушил и полностью уничтожил всех без исключения вассалов бывшего сёгуна Хидэёси (Х и д э ё с и — феодальный диктатор Японии конца XVI в.).