Самый главный «молчи-молчи» всея ОКСВ в Афганистане пучил свои бычьи бельмища в текст интервью и сопел. Он время от ремени пил газированную воду из бутылки и вытирал лицо влажной тряпочкой. Платком этот несвежий кусочек материи не мог считаться при всем желании. «Онучка» — есть такое белорусское слово.
— Демичев на желчь изойдет, — сказал, наконец, хозяин кабинета. — Но материал феерический. Ты его в «Бибиси» продать можешь. Или — в «Голос Америки». Оторвут с руками! Ха-ха-ха-ха!
Он явно приглашал меня разделить с ним веселье. Я такую его инициативу не поддержал.
— Откровенно говоря, клал я на «Голос Америки», — проговорил я мрачно. — Прожуют и выплюнут. Прямо скажите — к публикации порекомендуете?
— Прямо говорю — нет! — отрезал он, но тут же подсластил пилюлю: — Пока — нет. Отправлю наверх. Там, понимаешь, сейчас генеральная линия выстраивается, вот надо чтоб в струю… А так — ты герой. Напишу тебе благодарственной письмо в редакцию!
— Откровенно говоря…
— Что — и на редакцию клал?
— Нет, с чего бы мне на нее класть? Она же не «Голос Америки» и не «Бибиси»! Это наша, советская «Комсомолка»! На наших, советских комсомолок класть — неприлично!
— Хы-хы-хы! — он явно пребывал в благодушном настроении. — Так что ты сказать хотел? Ну, в смысле — откровенно?
— Так не был я еще не разу в редакции «Комсомольской правды», вот что! Я и в Минском корпункте пару раз всего появился. На кой хрен мне благодарность-то?
— Ну, в Ма-а-аскву переведут… — неуверенно проговорил он.
— А на кой хрен мне Москва? — вот к этому особиста точно не готовили.
Глаза его стали квадратными, как у приснопамятного Соломина в лучшие времена, например.
Ну конечно! Земля обетованная. Столица великого и могучего! Молочные реки с резиновыми берегами. Мавзолей, бой курантов, Арбат Старый, Арбат Новый, Арбат Черт-Знает-Какой. Олимпиада-80 только что отгремела — шик, блеск, красота!
А я может, как тот капитан Блад — скучаю по цветущим яблоням в садах Сомерсетшира… То есть — Дубровицы, конечно — Дубровицы. Клал я на Сомерсетшир.
— А-а-а-а! — сказал он. — Это из тебя провинциальная гордость наружу прет. Я понял. Но на Минск же ты как-то согласился?
— А это, — я покрутил пальцем над головой, имея в виду кабинет, Кабул, Афганистан и всю Центральную Азию, — Это и правда похоже на Минск?
— Га-га-га, — снова рассмеялся он. — Нет, вы посмотрите на него! Так и быть, я похлопочу, чтобы ты приехал в МГУ на семинар, побеседовал с подрастающим поколением журналистов, на столицу посмотрел… Глядишь — и переменишь свое мнение. Такие люди нам нужны… Ты — интересный типаж, Белозор.
Я не стал говорить ему о том, что провел в первопрестольной довольно много времени — в том, ином будущем. И Белозор — тоже, в своем прошлом. Как-то даже стыдно за хозяина кабинета стало: вроде как такой высокий чин, в такой конторе работает, меня интересным типажом называет — и не в курсе, что Герман Викторович в спецхран допуск имел, и в непростых архивах работал, и накопал там всякого-якого, от чего его обратно в Дубровицу отправили, коровам хвосты крутить и про порывы на канализационном коллекторе писать.
Политкорректность в нынешних застойных временах выглядела как нежелание ворошить прошлое и подвергать сомнению лучезарное единство всех трудящихся Страны Советов. Это странно звучало даже для меня, человека из века двадцать первого. А каково было настоящему Гере Белозору, когда его попытка вскрыть гнойник и рассказать о том, кто именно сжег Хатынь, и о том, что именно из себя представляли ублюдочный батальон «Дирлевангер» и не менее ублюдочный 118-й батальон шуцманшафта, натолкнулась на агрессивное сопротивление со стороны людей весьма серьезных? Единственное, что Герман Викторович полуподпольно привез из своего московского вояжа — это кое-какие документы о маленькой деревушке Деражня под Дубровицей, которая не была так распиарена в свое время, как Хатынь, хотя людей там погибло в несколько раз больше…
Кажется, я заскрипел зубами, чем привлек внимание хозяина кабинета.
— Ты о чем-то задумался? — поинтересовался главный особист. — Отдохнуть тебе надо, Герман Викторович. Не жалеешь ты себя. Командировка твоя подходит к концу! Поедешь в Термез, пообщаешься с пограничниками, напишишь еще парочку своих фирменных репортажей в стиле этой твоей… Новой полевой журналистики. Отоспишься, отъешся. А потом можно и домой. Двадцать четвертого числа дождетесь — и адью!