Роились в моей голове смутные воспоминания о их размолвке с Брежневым во время юбилейных торжеств, но одновременно с этим я хорошо помнил — Петр Миронович во время Олимпиады находился подле генсека, рука об руку — на трибунах, и учитывая скорый уход на пенсию председателя Совета министров СССР Косыгина много домыслов вокруг всего этого витало, и много слухов.
Сам-то батька Петр никогда себя в оппозицию дорогому Леониду Ильичу не ставил, хотя приписывали ему это и здесь, в Союзе, и там — за бугром. Например, в 1976 году во время поездки Машерова в составе официальной делегации во Францию, парижская газета «Comba» опубликовала статью «Главный оппозиционер режиму Брежнева Пётр Машеров в Париже». Так или иначе, Петр Миронович на всевозможных съездах и собраниях лил елей в сторону бровастого многажды героя Советского Союза и разливался соловьем в похвальбах так обильно, что умным и въедливым людям начинало казаться, что хитрый партизан просто издевается, доводя до абсурда процветающие в Кремле лесть и низкопоклонство.
Пока я думал всё это, такси везло меня куда-то по алматинским дебрям. Водитель был абсолютно русский человек — рябоватый, шатенистый, курносый. Вообще — русских тут было очень много. Русских в широком смысле этого слова: на азиатский взгляд жители Ленинграда, Бреста и Полтавы были одинаково русскими. По ощущениям — что-то типа Большого, Малого и Среднего Жуза у казахов. И мнение по этому поводу, например, белорусов, никого тут не волновало. Точно так же, как самих белорусов не волновало, что, к примеру, в Грузинской ССР помимо очевидно автономных осетин и абхазов, вообще-то, проживали мегрелы, аджарцы, турки-месхетинцы и еще много всех тех, кого неискушенный славянский взгляд определял как грузин. И тем более, полешуков не волновали какие-то там жузы… Вот такой интернационализм по-советски.
— Приехали! — сказал таксист. — Дальше машина не поедет.
— Это почему это? Счетчик крутит — чего бы не ехать? Надо — я приплачу…
— Приплатит он. Сказал — такси дальше не едет. Выходите! — шофер был настроен решительно.
Чего это он? Ну да, райончик не самый фешенебельный, но и панику разводить вроде как не с чего было: ну, скверик, ну — сталинки двухэтажные.
— А это точно — улица Чехова? — переспросил я, выбравшись наружу и собираясь закрыть дверь.
— Точно! Туда пойдешь — Первую Алма-Ату найдешь. Сюда пойдешь — Ипподром найдешь, только идти очень долго будешь. А деревьев тут полно, сам разбирайся, какое из них самое высокое. Турист!
— А гастроном?.. — ответом мне был лишь визг покрышек.
И чего это он? Ненормальный таксист какой-то. Хотя, может он в туалет захотел резко, или вообще — агент рептилоидов, кто знает? Чужая душа — потемки!
Нагруженный стеганным одеялом из верблюжьей шерсти, купленным с рук у крикливой смуглой женщины, а еще — собственным рюкзаком и авоськой с продуктами из гастронома, я брел по улице Чехова в поисках портрета Антона Павловича. Местные городские пейзажи вполне могли бы напомнить Дубровицу — если бы не снежные шапки гор на горизонте, обилие черноволосых прохожих с характерным разрезом глаз — и окна. Окна двухэтажных «сталинок» были стрельчатыми! Это просто насквозь выбивалось из шаблона, и никак не могло сойти, например, за заводской район моего родного города… Скорее — за иллюстрацию к «Тысяче и одной ночи».
Наконец, я его увидел. Правда — большой, в половину человеческого роста портрет стоял на балконе, а не в окне, но искать точное совпадение было бы чистой воды маразмом. Изображенный крупными мазками Антон Павлович Чехов понимающе смотрел сквозь очки и улыбался в бороду. Мне точно — сюда!
Найти вход в здание оказалось делом нетривиальным: парадная дверь была заколочена досками, а весь внутренний дворик оказался занят каким-то грядочками, клумбочками, песочницами и хозпостройками. Тут были даже летняя кухня и голубятня! А деревянных сортиров — аж три штуки. На каждом — рукомойник с куском непременного хозяйственного мыла. Чистоплотные люди тут живут, аккуратные!
— А вы к кому, товарищ? — раздался негромкий голос откуда-то сверху.
— Ищу товарища Ким Хо Джона, я от Гены.
Подняв взгляд вверх, я увидал благообразного старичка самого азиатского вида, который смотрел на меня из открытого окна второго этажа, выглядывая сквозь листья пышного фикуса.