— Мать запугала нас с братом так, что мы боялись облажаться, Кью. Лучше бы я загремела в детскую колонию, чем меня избила собственная… Однажды один придурок кинул меня на деньги. Нам пришлось стоять в переходе и показывать с Сэмом разные смешные сценки, чтобы возместить ущерб, и чтобы мать ничего не узнала. Пару раз мы стояли в метро, раза три были волонтёрами в школе, помогали старикам, и те иногда отплачивали небольшой суммой денег. Думаешь, нас не кидали? Такое было частенько, но мы всё возмещали, мать ничего не знала о наших проблемах, потому что сразу предупредила нас, что если будет какая-то лажа, к ней с этой ерундой не лезть. Ей было важнее оплатить долги и оставить какую-то часть денег на пропитание. Благо, мы не голодали. Хоть в этом она вела себя, как… мама. Кью, тебе надо подстричься. Срочно.
Саманта так резко меняет тему, и это говорит только об одном — она не хочет продолжать. Я провожу левой рукой по волосам и понимаю, что они действительно лезут на лоб, а я даже не замечал до этого момента.
— Значит, займусь этим, когда все кончится.
— Я могу тебя подстричь. Думаешь, кто стриг моего брата? — Сэм указывает пальцем на себя, но я не замечаю.
— Может, девушка в парикмахерской? — язвлю я.
— Ещё одно слово, и ты действительно упустишь возможность ощутить мои нежные ручки на своей заросшей голове, — смеётся Саманта. Мне нравится, когда у этой девушки хорошее настроение. Я даже думать не хочу о том, что наше с ней завышенное настроение — затишье перед бурей. Уже через десять минут мы подъезжаем к её дому. Я понятия не имею, что делать. Оставшееся время я пытаюсь унять дрожь в пальцах, и размышляю о том, что делать, если что-то пойдёт не так. Сэм, на удивление, спокойна как удав. Хоть бы притворилась, что ей тоже страшно. Мне было бы гораздо проще.
— Припаркуйся возле дома моего друга. Там уже наверняка живут другие люди. Когда я уезжала, Роб лежал в больнице с пулевым ранением. В коме. Неважно, паркуйся напротив.
Напротив, блин. Просто взять и оставить машину в десяти метрах от дома Саманты. Просто блестяще! Получше ничего не смогла придумать? Я сто раз думаю, прежде чем последовать её совету, или требованию, не знаю, что это было. Сэм выпрыгивает из машины с пустым рюкзаком, все вещи она выложила на заднее сидение. Я понимаю, что идти туда без какого-либо оружия или защиты — очень глупо. Так обычно поступают главные герои фильмов ужасов, когда идут в заброшенную больницу ночью, зная, что там опасно. По улице идёт какой-то мужчина, и я одёргиваю себя от мысли, что нужно подойти к нему и шёпотом спросить, есть ли у него пистолет. Вдруг, случайно завалялся?
Сэм машет мне рукой. И как она добралась забора так быстро? Видимо, это я позволил себе находиться в состоянии «ступора» слишком долго. Ноги еле передвигаются. Мне не хочется идти туда, но я должен. Ради Ната и Ари. Ради нашего светлого будущего. Я готов хвататься за эту маленький лучик надежды руками и ногами. Это — всё, что у меня есть. Моё тело медленно подплывает к Саманте, которая всем своим видом намекает, что я мог бы передвигаться чуточку быстрее. Слегка поморщившись, я заглядываю за плечо Саманты и вижу маленькое окошечко внизу — наверняка ведёт в тот самый подвал.
— Умоляю, — Сэм смотрит на меня исподлобья, — ты полезешь первым. Я… боюсь.
Мне снова приходится заткнуть рот, чтобы не засмеяться. Пальцы перестают трястись, как ненормальные. Сэм слегка подняла моё настроение, поэтому, я не против залезть в окно первым. С горем пополам, мы открываем его, и через десять секунд я приземляюсь на твёрдую поверхность. Отряхивая пальто, я вдыхаю пыль вместе с запахом запах чего-то, отдалённо напоминающего постельное бельё бабушки, вперемешку с плесенью. Шумно сглотнув, я разворачиваюсь и говорю:
— Ловлю.
Сэм съезжает мне прямо в руки. Мой нос слегка дотрагивается до её лба. Мы оба игнорируем этот факт. Сейчас не время. И потом, думаю, тоже. Я отстраняюсь от девушки, отворачиваюсь, вытираю нос и чихаю, вдохнув в себя ещё немного пыли. Мы продолжаем медленно передвигаться к лестнице. Я достаю телефон и включаю фонарик, а Сэм идёт сзади, постоянно оглядываясь по сторонам.
— Вот эти самые тряпки. Похоже, они висят здесь с 98-го, — тихо говорит она, отпрыгивая от белых занавесок десятой дорогой.
Больше мы с ней не разговариваем. Не дотрагиваемся друг до друга, даже случайно. Не держимся за руки. Я не говорю ей ласковые утешительные слова, мол, это всего лишь подвал, здесь нечего бояться. Честно признаться, я и сам начинаю немножко нервничать при виде каких-то ржавых инструментов, ножей, старых фотографий. Глядя на такие вещи, по коже начинают бежать мурашки. Некоторые люди боятся высоты, Нат боится прыщей на лице, Рэджи боится своего отца, а я боюсь старых фотографий. Можно подумать, что я ненормальный, но когда мой взгляд находит одну из старых пожелтевших фото в огромной куче на столе, у меня начинает кружиться голова. Люди, изображенные на нём, какие-то слишком… кукольные. Словно их поставили возле кирпичной стены и насильно сфотографировали. Такое ощущение, будто эти люди уже мертвы, и всё это — какая-то дикая постановка ненормального человека. Обычно, фото — это воспоминания. Девочки фотографируют места, где впервые поцеловались. Для них это важно. Я не знаю, почему испытываю дикое нежелание смотреть на фото, особенно, старые, черно-белые или трухлявые, которые вот-вот превратятся в пыль, если на них чихнуть ненароком.
— Вот эта лестница. Я должна подняться и прислонить ухо к двери. Вдруг там кто-то есть, — Сэм храбро ступает на скрипучую древесину, и я освещаю ей путь. Медленно она шагает вверх, и с каждой пройденной ступенькой, моё сердце колотится всё громче и громче. Шум крови в ушах мешает рационально мыслить. Что будет, если в доме находятся посторонние? А если нас поймают? Нат и Ари будут ждать меня. Нас. Но мы не вернемся.
— Чёрт, — шёпотом ругаюсь я. — Сэм, тебе страшно?
— Немного, — отвечает она, и продолжает возиться с замком на двери. — Здесь заперто. У тебя есть что-то вроде шпильки для волос?
Тугое молчание, которое длится секунд десять, и мой остроумный ответ зависает в воздухе:
— Думаешь, я закалываю свои волосы женской ерундистикой? Мы не в детективном романе, Сэм, и я не…
— Всё, заткнись, — Саманта копошится в брючном кармане, а затем понимает, как нагло меня прервала, и добавляет, — прости. Ты слишком много болтаешь. Сарказм здесь немного не в… ну ты понимаешь. Всё, открыла! — последние слова Сэм буквально выкрикивает, тут же прикрыв рот рукой, в ужасе округлив глаза. Я едва сдерживаюсь, чтобы не съязвить, высмеяв этот глупый поступок. Её выражение говорит лишь об одном — она рада, что я промолчал.
Осторожными шагами, слушая лишь собственное сердцебиение, мы заходим внутрь, и попадаем в очень светлую комнату с огромными окнами. Здесь пахнет сосной, с тонкими нотками чего-то морского. На стенах нет картин, семейных фотографий, календаря или настенных часов. Я сразу догадался, что здесь проживает местная тирания в образе матери Сэм, которая абсолютно точно ненавидит детей, и, возможно, всю свою семью. Нет, серьезно, даже я бы не прочь повесить на стену хотя бы часы. А здесь я наблюдаю лишь голые стены, покрашенные в белый цвет. Как в больнице. Как в дурдоме. Как в… моей детской комнате. Где-то в четыре годика я осознал, что с этими белыми стенами что-то не так. Там висели рисунки и прочее, но… что-то меня отталкивало. Иногда я просыпался по ночам, и эти блики на стенах (свет от фонаря на улице), играли со мной в злые игры. Я просил мать перекрасить стены в какой-нибудь другой цвет, но отец настаивал на своём, утверждая, что белые стены — чистый разум. Вроде, именно так он и говорил. Поэтому, вы понимаете, почему я терпеть не могу белый цвет.
— Моя комната наверху. Чёрт возьми, я так рада, что здесь никого нет, — Сэм идёт на кухню и нагло открывает холодильник. Достаёт оттуда сосиски (???) и засовывает в рот целых три штуки. Я сомневаюсь, что человек в здравом уме решится на подобное. Но, честно признаться, у меня сейчас заурчал желудок, поэтому, я стремительно иду на кухню. Сэм с пониманием относится к моему волчьему аппетиту, но затем до меня доходит.