— Весь остров взорвался, — сказала женщина. — Я видела это из порта.
— Сейчас мы ниже уровня моря, — ответил мужчина. — Но долго мы здесь оставаться не можем: на столько народу воздуха не хватит.
— Помолимся Утесу, — предложила женщина.
— И кораблю, — добавил мужчина.
— Утесу и Кораблю, — согласились все.
Дьюк слышал все это издали, по мере того, как понимание входило в него. Это все случилось оттого, что его плоть соприкоснулась с плотью младенца! Теперь он знал ее имя.
Ваата.
Красивое имя. Оно несло в себе знание, расцветающее в разуме Дьюка, словно бы оно всегда было там и нуждалось только в имени и прикосновении Вааты, чтобы излиться в память. Теперь он знал, что такое «вне», знал всеми своими человеческими чувствами и памятью келпа… ибо Ваата несла гены келпа в своей человеческой плоти. Он помнил бытие келпа в морской глубине, и его прикосновение к бесценному утесу. Он помнил крохотные островки, которых больше не существовало, ибо келпа не было, и ярость моря вышла из-под контроля. Память келпа и людская память содержали множество странностей, приключившихся с Пандорой ныне, когда волны свободно рыскали вдоль всей планеты — покореженного твердотелого шара, окутанного бескрайней водной оболочкой.
И где был он сам, Дьюк тоже знал: на маленькой субмарине с привязанным к ней аэростатным баллоном.
«Вне» было средоточием чудес.
И вся эта удивительная информация пришла к нему прямиком из разума Ватьи, поскольку у нее имелись гены келпа — как и у него. Как и у многих выживших на Пандоре. Гены… он и об этих волшебных закорючках тоже знал, поскольку разум Вааты был просто магическим кладезем подобных тем, он мог поведать и об истории, и о Войнах Клонов, и о гибели келпа. Дьюк ощутил прямую связь между ним и Ваатой, которая не исчезла даже тогда, когда был разорван физический контакт. Дьюк испытывал огромную благодарность и попытался ее выразить, но Ваата отказалась отвечать. Тогда он понял, что Ваата предпочитает глубинную тишь своих воспоминаний келпа. Она хотела только ждать. Она не хотела разбираться со всем тем, что обрушила на Дьюка. А она и обрушила, понял он, отрывая их от себя, словно горячее месиво от кожи. Дьюк почувствовал при этой мысли мгновенную обиду, но счастье вернулось к нему незамедлительно. Он был хранилищем стольких чудес!
Осознание.
«Это по моей части», подумал он. «Я должен осознавать за нас обоих. Я — хранилище, врата Быка, которые только Ваата может открыть».
В то время были на земле исполины.[1]
22 бунратти, 468.
Почему я веду этот дневник? Странное хобби для Верховного судьи, Председателя Комитета по Жизненным Формам. Надеюсь ли я, что будущие историки соткут пышное полотно из нитей моих скромных писаний? Мне так и видится, как мои записки много лет спустя находит кто-нибудь вроде Кея Теджа — кто-то с умом, забитым предубеждениями, мешающими воспринять что-либо новое. Не уничтожит ли этот грядущий Тедж мои записи, поскольку они противоречат его собственным теориям? Полагаю, такое случалось и с историками прошлого. Иначе почему Корабль заставил нас начать сызнова?
О, я верю в Корабль. Свидетельствую здесь и сейчас, что Уорд Киль верует в Корабль. Корабль — Господь наш, и Корабль привел нас на Пандору. Вечная дилемма — тонуть или плыть, причем в буквальном смысле. Ну… почти в буквальном. Мы, островитяне, по большей части дрейфуем. Это морской народ плавает.
Что за великолепная отборочная площадка для человечества эта Пандора, и до чего же удачно названа! Ни клочка суши не осталось над море, где прежде господствовал келп. Благородное некогда создание, разумное, ведомое всем прочим созданиям, как Аваата, ныне всего лишь келп, зеленый, плотный и безмолвный. Наши предки уничтожили Аваату и унаследовали всепланетное море.
Случалось ли людям совершать подобное прежде? Случалось ли нам убивать существа, помогающие обуздывать нашу собственную смертность? Мне отчего-то сдается, что да. Почему еще Корабль стал бы содержать на орбите, вне достижимости для нас, анабиозные камеры? Наша капеллан-психиатр разделяет мои подозрения. Как она говорит, «нет ничего нового под солнцами».
И почему это символы Корабля всегда принимали форму глаза внутри пирамиды?
Я начал эти записки просто как отчет о моем участии в Комитете, который решает, какой именно новой жизни будет дозволено существовать — а, возможно, и размножаться. Мы, мутанты, с глубоким почтением относимся к тем вариациям, которые биоинженерия этого гениального психа, Хесуса Льюиса, запустила в человеческую популяцию. Из тех неполных записей, которые находятся в нашем распоряжении, ясно, что определение «человек» было прежде гораздо более узким. Варианты мутаций, которые мы теперь принимаем, лишнего взгляда не кинув, когда-то служили причиной изгнания, а то и смерти. Как член Комитета, призванный судить жизнь, я всегда задаю себе один и тот же вопрос, на который и стараюсь ответить в меру моего скромного разумения: «Поможет ли это дитя, эта новая жизнь, всем нам выжить?» И если есть хоть малейший шанс, что оно внесет свой вклад в дело выживания того, что мы зовем человеческим обществом, я голосую за то, чтобы дозволить ему жить. Не раз и не два я бывал вознагражден тем скрытым в никчемной форме гением, тем разумом в увечном теле, который оказывался благодеянием для нас всех. Я знаю, что прав, принимая подобные решения.