Они тихонько попивали свой шоколад, и Твисп почувствовал, что бормотуха успокаивает его. Откуда-то из-за стойки доносились звуки флейты, кто-то подыгрывал ей на водяных барабанах.
– О чем вы двое говорили? – поинтересовался Бретт.
– О тебе.
Даже в приглушенном свете кафе видно было, как Бретт покраснел.
– И что… что вы говорили?
– Похоже, все, кроме меня, знают, что ты из центровых. Поэтому ты и не любишь мертвую мебель.
– Я привык к мембране, – возразил Бретт.
– Не каждый может себе позволить биомассу… не каждый и захочет, – сказал Твисп. – Хорошую мебель задешево не прокормишь. И органические лодки не самые лучшие. Стоит им попасть в косяк рыб, и они шалеют. Субмарины специально так устроены, чтобы избежать этого.
Рот Бретта начал расползаться в улыбке.
– Знаешь, когда я впервые увидел твою лодку и узнал, что это мембрана, натянутая на каркас, я подумал, что «каркас» означает «скелет».
Оба расхохотались. Голос Твиспа из-за бормотухи звучал нетвердо. Бретт уставился на него.
– Ты напился.
– Малыш, – передразнивая Бреттову манеру говорить, заявил Твисп, – я никогда не схожу с курса. Я могу и еще бормотухи пропустить.
– Мои родители вечно этим занимались после выставок, – заметил Бретт.
– И тебе это не нравилось, – подытожил Твисп. – Малыш, я ведь не твои родители. Совсем даже нет.
Снаружи пронесся рев. Меховая стена запульсировала под его напором.
– Водяная стена! – вскричал Бретт. – Мы успеем спасти лодку? – Бретт уже вскочил, уже рвался прочь из кафе наперерез побледневшим рыболовам.
Твисп поднялся на ноги и последовал за ним, сделав Жерару знак не задраивать люк. Внешняя палуба уже опустела. Переходы были забиты народом, ломящимся в укрытия.
– Малыш! – заорал Твисп в далекую спину Бретта. – Нам не успеть! Вернись!
Бретт не обернулся.
Твисп нашел страховочный трос и, держась за него, стал пробираться вдоль ограждения. Снаружи горели огни, бросая отсветы на спешащих людей, на их искаженные лица. Люди кричали, звали друг друга. Бретт был уже на лодочном причале. Когда Твисп добрался до него, Бретт швырял оборудование в кубрик и задраивал наглухо. Ревел ветер, волны перехлестывали через край пузырчатки, превращая спокойную защищенную лагуну в бурлящий водоворот.
– Можно ее затопить, а после поднять! – крикнул Бретт.
Твисп присоединился к нему, думая, что малыш усвоил этот урок, прислушиваясь к ветеранам. Иногда этот способ срабатывал, и уж в любом случаем другого шанса спасти судно у них не было. Вдоль причала, где затонули другие лодки, покачивались оборванные концы. Твисп нашел балластные камни и потащил их к Бретту, который сбрасывал их в лодку. Пятиметровое суденышко почти погрузилось. Бретт спрыгнул, чтобы прикрыть балласт.
– Открывай клапан и прыгай! – заорал Твисп.
Бретт потянулся за новым грузом. Сильная волна ударила лодку снизу. Твисп протянул к Бретту длинную руку как раз в тот момент, когда водяная стена перевалила через ограждение и ударила тонущую лодку в борт. Вытянутые пальцы Бретта скользнули по руке Твиспа, и лодка затонула. Мимо правой руки Твиспа, задев ее с мокрым шипением, пролетел трос. Твисп ухватил его, обдирая ладони, с криком: «Бретт! Малыш!»
Но лагуна переполнилась кипящей белой яростью, и двое других рыбаков схватили его и уволокли силком, мокрого насквозь и кричащего, вдоль по переходам, и втолкнули под арку «Бубнового Туза». Жерар, сидящий в своем механическом кресле, закрыл люк перед наступающим морем.
Твисп вцепился в мягкий мех.
– Нет! Малыш еще там!
Кто-то прижал к его губам чашку с горячим питьем – почти неразбавленную бормотуху. Жидкость попала в рот, и он сглотнул. Питье смыло его в утешительную пустоту. Но она не смыла прикосновения пальцев Бретта к его собственным.
– Я почти ухватил его, – простонал Твисп.
Космос – естественная для человека среда обитания. Планета, в конце концов, всего лишь объект в космосе. Я верю, что в людях заложена естественная потребность в свободном передвижении в космосе, их подлинной среде обитания.
Изображение, запечатленное на маленьком листке органики, представляло собой серебряную трубку, летящую в небе. У трубки не было крыльев или каких-либо других видимых средств поддержания полета. Только лишь оранжевое свечение на одном из ее концов, бледное пламя на фоне серебра и синевы пандорианского неба. Процесс, запечатлевший изображение, был обратимым, и краски уже начали выцветать.
Уорд Киль был заворожен как красотой изображения, так и его уникальной технологией. Изображения, сделанные подобным способом, были излюбленным среди островитян видом искусства. Создавались они за счет светочувствительности некоторых организмов, способных приживаться на листке органики. Картины делали, засвечивая лист через линзу, и они восхищали как мимолетностью своего существования, так и изысканной красотой. Но этот образ, по мнению его создателя, помимо изысканной игры цвета и композиции, привлекал и своим мистическим значением.
«Был ли то сам Корабль или созданный Кораблем артефакт?»
Художник неохотно расстался со своим творением, но Киль воспользовался служебным положением, чтобы пресечь споры. Делал он это доброжелательно и неторопливо, полагаясь по большей части на проволочку времени – на длинные и запутанные предложения со множеством оговорок насчет доверия и благосостояния всех островов, на частые паузы и молчаливые кивки своей массивной головы. Оба собеседника понимали, что изображение выцветает, и вскорости от него останется плоская серая поверхность, готовая к обновлению, а потом и созданию новой картины. Наконец создатель изображения ушел, несчастный, но убежденный – тощее кривоногое создание со слишком короткими руками. Зато настоящий художник, признал Киль.
Теплый день только начинался, и Киль немного посидел в халате, наслаждаясь ветерком, который создавала домашняя система вентиляции. Джой перед уходом прибрала немного, разгладила покрывало на постели и аккуратно повесила его одежду на спинку прозрачного сидения из плаза. На столе перед ним все еще стояли остатки приготовленного ею для него завтрака – яйца крикс и мури. Киль отодвинул тарелку и палочки, выложил на стол листок со странным изображением и загляделся на него, призадумавшись. Потом он кивнул в ответ на собственные мысли и связался с шефом Внутренней Службы Безопасности острова.
– Я пришлю пару человек часа через два, – сказал тот. – Мы во всем разберемся.
– Часа через два вы ни в чем не разберетесь, – возразил Киль. – Изображение полиняет почти полностью.
Изрезанное глубокими морщинами лицо на экране нахмурилось. Шеф собрался было что-то сказать, но передумал. Он потер толстым пальцем мясистый нос и поднял глаза. Похоже, он считывал данные с экрана, для Киля скрытого.
– Мистер Верховный судья, – сказал он. – Вас хотят видеть буквально через несколько минут. Где вы будете?
– Дома. Полагаю, вы знаете, где это.
– Конечно, сэр, – покраснел шеф.
Киль выключил экран, сожалея о своих трениях со Службой Безопасности. Они его раздражали, но сегодня его реакция была вызвана мыслями о выцветающем изображении. Тревожный случай. Художник, поймавший изображение объекта в небесах, не отнес его КП. Он полагал, что это свидетельство возвращения Корабля – но отнес лист к Верховному Судье.
«И что я должен с ним делать», размышлял Киль. «Да, но ведь я тоже не понес его к КП.»
Он знал, что Симона Роксэк будет этим возмущена. Скоро он ей позвонит, но сначала… надо кое-что уладить.
Водяной барабанчик у входа прозвучал дважды.
«Что, уже Безопасность прибыла?» подивился он.
Прихватив тающий образ небесного объекта, Киль прошел в гостиную, по дороге закрыв вход на кухню. Некоторые островитяне недолюбливали тех, кто ест отдельно, кого высокое положение избавляет от шумной толкотни в общих залах.
У входа он коснулся чувствительной мембраны, и органика в ответ раздалась в стороны. За ней обнаружилась Карин Алэ, стоящая в дверном проеме. Она нервно вздрогнула при виде него, затем улыбнулась.