В молчаливом негодовании Ада проводила навязчивого эскулапа и вернулась на кухню. Ей предстояла грязная работа в кладовой.
Заткнув за пояс край юбки, она принялась разгребать пластинки и штабелировать журналы «Нива» за четырнадцатый год. Настроения не было. Более того, какое-то беспокойство поселилось в груди, будто прохватило её сквозняком обреченности. Она долгим взглядом оценила саквояж и, изловчившись, сняла с полки.
Внутри были миллионы! Рассованные по полотняным мешочкам, они наполняли собой металлическую кружку с дырою в днище – подлинное творение Фридрих Август фон Эсмарха! Ада сразу узнала самоуверенные камни. На содержимое одного из мешочков, небрежно высыпанное ею на журнальный разворот, не торгуясь можно было прикупить скромную виллу на теплом взморье. «Всего одна браслетка! Ведь ты так любишь море. Никто и не заметит… Никто и не подумает…» – подстрекали совесть бесы алчности, но совесть была нерешительна и пуглива.
«Чур, меня, чур…» – разогнала брильянтовый морок Артемида и вернула на прежнее место всё до последней страницы. Вроде, как и не было ничего. Будто и померещилось.
Глава девятая
Бабуся оказалась привередливой. К утреннему «кофэ» она требовала свежий глазированный сырок. Маркировка вчерашним числом вызывал в ней волнение желчи, оттого Артемиде всю неделю приходилось вставать неприлично рано и обегать дозором ближайшие продуктовые центры в поисках единственного девственно – свежего молочного продукта.
Раньше полудня Розалия не просыпалась. А последние двадцать лет утро встречала бодрым: «Что б я сдохла – не дождетесь!» Непродолжительный аутотренинг наэлектризовывал пространство вокруг, да так, что редкий пушок на голове бабки, вставал дыбом, словно макушку её отполировали эбонитовой палочкой. Она цеплялась за жизнь, будто знала – на том свете её ждет котёл и пламя. Подзарядившись, Розалия била током, иногда искрила. В её комнате, по рассказам приживалки, сами по себе загорались лампочки, двигались вещи. И вообще творилась всякая чертовщина… Хвала небесам, Ада не соприкасалась со старухой, и даже не виделась, кроме того единственного раза, когда ей пришлось ассистировать при клизме. Да и то у порога она предусмотрительно подстраховалась крестным знамением.
Примирившись с войлочными тапками бабушки Розы, нагруженная продуктами из ближайшего гастронома, Ада бесшумно скользила на кухню вслед за впустившей её домработницей.
Маруся Аполлоновна, возможно, не имела плоти. Лишь скорбный дух скрывался под её сатиновым халатом. Дух был силен крепкой и долгой ненавистью к большевикам. Казалось, она не упокоится с миром, пока на Родине останется живым хоть один ленинец.
Кто бы мог подумать, глядя на дымный призрак, что он был когда-то любимой ученицей императорской балетной школы, что эту женщину обожали и носили на руках блистательные и талантливейшие мужчины минувшего века.
Ада наблюдала, за Марусей Аполлоновной, как та брезгливо зачерпывает из кастрюли потрескавшейся эмалированной кружечкой ею же сваренный суп. Как ест его из той же кружечки кукольной ложкой, священнодействуя. Сколько ей лет? Около ста, наверное.
Маруся не была разговорчива. Она негласно презирала людей, приютивших её, тайно вернувшуюся из долгой ссылки, к сыну и мужу. Сын отрекся. Муж предал. Одна. Так и осталась жить у Розы в приживалках-прислугах в темной комнате, выгороженной из кухни. Без документов. Вроде есть человек, а присмотришься – и нет.
В Аде она нашла благодарного слушателя. Иногда на Марусю Аполлоновну находило просветление, и экс-прима выдавала апокрифы понаваристей мемуарных бестселлеров. Но чаще прислуга, молча, выполняла кухонную работу. Движения её были скупы. Лагерная закалка удивительным образом продлила жизнь, но лишила её смысла. Вот и сегодня Маруся Аполлоновна беззвучно перемещалась по кухне в точно таких же, как у Ады тишайших тапках.
Сегодня Маруся стряпала на пару куриные кнели, и кухня напоминала турецкую баню. К готовке она никого не допускала, отвечая на все предложения помощи: «барыня не велят». И столько было в этой фразе пренебрежения, что становилось ясно – Маруся готовила для себя. А остальные пусть думают как хотят.
Покачиваясь на скрипучем стуле у запотевшего окна, Ада размышляла о саквояже. Знает ли приживалка о сокровищах. Половину жизни быть рядом и не знать? Или знать, но…
– Нанчик когда приезжает? – равнодушно спросила Маруся, твердой рукой строгая морковку.
– Сегодня. Ночью.
– Тогда я приготовлю его любимый цимус. И пусть тот цимус станет ему поперек глотки, – зловеще напутствовала еще несотворенное блюдо стряпуха.