У него седые волосы и редкие голубые глаза. Они маленькие и широко посаженные, но это самые добрые глаза, которые я когда-либо видела. У него светлая кожа и седеющие волосы, но мы зовем его Серым, потому что угольная пыль навсегда въелась в его руки. Мы не знаем его настоящего имени: Серый говорит, что та часть его жизни уже давно умерла. Она превратилась в удивительные сказки, которые он рассказывает на ночь бездомным детям.
Таким, как я. Но и я уже не ребенок.
– Ох, Генри...
Генри – это не я. Это какая-то не самая лучшая часть меня, паразит, который не позволяет мыслям вырваться на волю. Это «вынужденные обстоятельства» и моя пыльная ведьма-судьба. Но это не я.
Мы с Серым работаем в порту. Я разгребаю завалы и слежу за чистотой, отпускаю рыбацкие лодки и помогаю рыбакам, он – грузит товар на огромные суда. Я не самая старшая из нашего дома потерявшихся детей, Майк старше меня, и сегодня ему исполняется восемнадцать. Все они меняются с совершеннолетием, уходят в город и пропадают. Ушли уже трое, и никто не вернулся, не дал о себе знать. Никто не шлет письма своему мерзкому прошлому, но все мы мечтаем о красивом будущем.
Поэтому я смотрю Серому в глаза и молча обещаю, что ни за что не пропаду.
– Помоги-ка старику перенести этот ящик, – говорит Серый, и мы хватаем груз с двух сторон, маленькими шажками тащим его на борт.
«Генриетта о'Нил» – так значится в документах, которые остались при мне. Но это тоже не я.
Генриетта – это что-то далекое и недостижимое. Это красивая, изящная девушка на светских вечеринках с толпами кавалеров. Это завистная жена и властная супруга, имеющая за душой кругленькую сумму. Такое будущее мне когда-то пророчили, но оно так и осталось в планах, где-то в несбыточных мечтах. Да и не дай Господь им сбыться. Этот чертов Бог уже и так сильно напортачил в своих картах.
И все же. Кто я на самом деле?
Грета.
Быть может, я прошу слишком много, и исполняй люди эту мою единственную просьбу, мне бы чуть меньше хотелось повеситься одним дождливым вечерком. Я просто пытаюсь сказать окружающим меня людям: «Зовите меня Гретой, и на моем лице хоть на мгновение появится улыбка», но они просто не хотят ее видеть. Никто из нас не верит в счастье и не желает зря обнадеживать других.
И поэтому я все равно улыбаюсь. Смотрю Серому в глаза, когда мы опускаем ящик и улыбаюсь. Он хлопает меня по плечу и ковыляет в сторону берега.
– Славно мы сегодня поработали, Генри, славно...
– Серый... – шепчу я в его грязное плечо, в облако пота и крепкого табака, к которому так привыкла.
– Что, малышка?
– Я не хочу уезжать отсюда.
Серый отворачивается и отходит на меня на несколько шагов. Хмурится. Шумно выдыхает.
– Грета, – говорит это тем голосом, который невозможно оспорить, и я вздрагиваю от непривычного звучания собственного имени. – Ты не заслужила жить в отбросах всю свою жизнь.
– Но я не хочу бросать тебя, Серый!
– Я не прошу меня бросать, малышка, – он оборачивается, и его глаза снова становятся добрыми, как и всегда, – я всегда буду здесь. Если тебе будет нужен дом или друг, все, что угодно. Я всегда буду здесь.
Он расставляет руки в стороны, и я утопаю в теплых объятиях.
– Ты обещаешь? – шепчу я.
– Обещаю, малышка.
***
– Генри! Генри, ты здесь? – оборачиваюсь и вижу идиотскую улыбку и дергающийся левый глаз. Глаза-б-мои-его-не-видели-Чак. Отворачиваюсь и опускаюсь на кровать, которая скрипит звуками стада умирающих тюленей.
– Чего тебе? – бурчу я и задерживаю дыхание – даже среди детей помойки Чак остается самым отвратительным грязнулей.
– Я... ну в общем, это... – он мнется и трясется, не может устоять на месте, не может ни на чем сконцентрироваться, – Генри, ты придешь на инициацию?
– Что? – я закатываю глаза: – только не говори, что вы опять напьетесь просроченной водки и разнесете пирс к чертям собачьим.
Чак смеется своим ломаным голосом подростка переходного возраста.
– Нет, но у нас есть кое-что покруче, крошка, – Чак подходит ближе, и я пинаю его по яйцам, – Ай! Что ты творишь?!