Миллингтон качает головой.
– Мозг человека имеет очень сложную структуру, Грета. Память представляет собой нейронные связи в нем, вполне физическое явление, его нельзя разрушить чужой силой мысли. Но Томас обладает способностью гипнотизировать человека, ставить блоки в его подсознании. Да, по сути это гипноз, только он ничего не говорит.
– Просто смотрит на тебя, – шепчу я.
– Да.
– Он изучал меня, да? Я отличалась от других детей, и Томасу было интересно.
– Да, Грета. Мы наблюдали за тем, как он пытался прощупать твои нейронные связи, понять структуру мысленного излучения. Он пытался что-то навязать тебе, что-то спрятать от тебя, но ты все никак не поддавалась или поддавалась лишь ненадолго его гипнозу.
– Поэтому вы прятали его за стеной? Чтобы избежать прямого контакта и посмотреть, справится ли он с усложненной задачей?
– Да. И иногда он справлялся.
Я шумно вздыхаю. Легкие будто бы облили кислотой, дышать больно, в горле застревает комок. Себастиан все еще держит меня за руку.
– Присядь, Грета. Ты выглядишь неважно.
Я опускаюсь на стул, и меня накрывает волна. Воспоминания вырываются из меня неуправляемым потоком, будто прорывая то, что много лет не позволяло им выйти наружу. Все замки в моей голове взломаны, все двери слетают с петель.
Я сижу на том же месте, где сидела моя мама шестнадцать лет назад. Я провожу рукой по поверхности стула, я вдыхаю воздух и пытаюсь ощутить в нем шлейф ее духов, запах ее шампуня, ее тела. Я буквально вижу все ее глазами. Вижу людей в белых халатах, толпящихся у двери, вижу двухлетнюю девочку с белесым хвостиком на затылке. Она стоит посреди манежа, в котором раскиданы игрушки, но они ее не интересуют. Сейчас ей больше всего интересен мальчик по ту сторону экрана. Он ее не видит, но знает, что она здесь.
Он прикладывает ладошку к экрану, нащупывая ее энергетику, он находит ее по зову мыслей и сердца. Он улыбается. Он шепчет в ее голове:
«Привет, меня зовут Томас».
Он хочет быть ее другом.
По крайней мере, именно это он повторяет из раза в раз.
– У Томаса была идея, – говорит Миллингтон, откашлявшись, – довольно глупая, возможно, но…
– Что?
– В последние годы нашей работы с ним он все думал о том, что мог бы с помощью своих уникальных способностей объединить людей. Это как… телевидение на уровне телепатии, они могли бы жить в своем сне. Они бы ни в чем себе не отказывали. Они бы существовали в своей иллюзии. Я не думал, что это возможно, до сих пор уверен в этом.
– Почему?
– Каким бы уникальным ни был Томас, его возможности ограничены. Все конечно. Он может повлиять на одного человека, допустим, сможет повлиять на двоих, но не на десять, не на двадцать человек. Он не сможет для всех них создать сон, вторую реальность, в которой все они могли бы оказаться. Томас мог бы сделать это только… только если бы работал не один.
Я хмурюсь, потом снова поднимаю взгляд на Миллингтона.
– Мы думали, что он захочет научить тебя тому, что умел сам. Мы думали, что Томас нашел в тебе зачатки этих способностей, – говорит Чарльз.
– Нет, – я отшатываюсь, – нет, я не умею внушать людям мысли и не лезу в чужие головы. Томас никогда не рассказывал мне ни о чем подобном, вообще… он приносил мне таблетки. Белые такие, круглые. После них я все забывала, после них наступало какое-то помутнение рассудка. Ни о какой телепатии вообще речи не шло.
Чарльз усмехается.
– Что не так? – спрашиваю я, нервно теребя край рубашки.
– Ты как будто помешалась на этих таблетках, Грета. Наша компания не производит ничего экстраординарного, что меняет сознание. То, что давал Томас, а давал он их не только тебе, было его личным экспериментом. Эти таблетки – пустышка, Грета. Плацебо. В них ничего нет, но твой мозг верил, что с ними что-то не так и рефлекторно позволял Томасу программировать свое сознание. Вот что было его хобби.
– Боже…
Я закрываю лицо руками и сгибаюсь в три погибели. Голова разрывается от избытка информации. Злость, страх, непонимание создают жгучую смесь, что поднимается вверх по пищеводу и кажется той самой кислотой, что мешает мне сделать вдох.