– Чего ж неймется ему? Чисто зверь бешеный!
– Все потому что от одной крови рожден, – важно пояснила Агнешка.
– Как – от одной крови?
Вытаращив прозрачно-голубые, как родниковая вода, глаза, Агнешка таинственно прошептала:
– Госпожи Анны и господина Дьёрдя матери – родные сестры.
– Ну и что? – удивилась Пирошка.
– А то, что мне тятька сказывал: нельзя долго скотину одной крови случать – больная будет да слабая. А почитай, половина Батори между собою женятся…
– Так то скотина, – перебила ее простоватая подружка, – а то господа…
– Пирошка, да что ж ты дурная такая? Что скотине плохо, то и господам нехорошо, – Агнешка ненадолго задумалась, скребя в затылке, добавила: – И то сказать: иные господа хуже скотины…
– Да, – поежилась Пирошка. – Борка так и не оклемалась, ходит скрюченная.
– Так на ней места живого не было. Спасибо, не померла…
– Знать бы, кого зверь на этот раз схватил.
– Завтра узнаешь. Уж ни с кем не спутаешь, – сердито фыркнула Агнешка.
Месяц назад старшие господа поехали с гостями на охоту, а Иштван поймал семнадцатилетнюю служанку. Всю ночь из покоев его доносились надрывные крики, а наутро Борка еле приползла в девичью. Окровавленная рубаха ее была изодрана в клочья, спина исполосована плетью до мяса. На другой день раны загноились, Борка долго недужила, и сейчас еще не совсем оправилась. Так еще и ума бедная девка лишилась: вздрагивала от каждого шороха, начинала реветь, если кто на нее смотрел. А уж встретив Иштвана, и вовсе скрючивалась, закрывая голову руками. Молодой же барин только ухмылялся страху своей мимолетной любовницы.
– И некому ж пожалиться на демона, – прошептала Пирошка.
– Знамо дело, господам родная-то кровь всегда ближе, чем дворня.
Если родители замечали покалеченную девку, Иштван объяснял, что приказал ее выпороть за провинность. Опровергнуть слова господского сынка никто из челяди не решался.
– Вроде не кричит больше, – Пирошка прислушалась. – Выйти, что ли?
– Сиди, дурная! Или тоже плетей захотела?
– Спать охота…
– Так вот и спи! – Агнешка подала пример, свернувшись в клубочек между корзинами и закрыв глаза.
Пирошка повздыхала, повозилась и тоже задремала…
Эржебете не спалось. Лунный луч вкрадчивым котенком ластился к лицу, мягкой лапой касался глаз, нашептывал странные мысли. Едва забывшись, она тут же подскакивала на постели: во сне мерещился Черный человек. Он всегда приходил в полнолуние, усаживался рядом, гладил щеку холодной ладонью и говорил, говорил… Эржебета теперь знала обо всем, что ей суждено. И ждала, хоть не желала верить.
Не хотелось засыпать, не хотелось снова слушать жуткое. Да еще эти крики откуда-то издалека – то жалобные, переходящие в плач, то истошные, перемежаемые мольбами о пощаде. Словно призраки стонали в замке. Эржебета была не из робких. Да и чего бояться? Все самое страшное она уже видела, а здесь нет ее смерти. Поднялась, взяла свечу со стола и тихо вышла за дверь.
Из бойниц галереи тоже струился лунный свет. Эржебета скользила по его лучам – бледная, в белом ночном одеянии, под неверным огоньком свечи она сама выглядела как призрак.
Крики становились все ближе. Наконец стало ясно: они доносятся из комнаты Иштвана. Дверь была неплотно прикрыта, и Эржебета заглянула в щелку.
На нее повеяло смесью запахов крови, пота и вина. Взгляд уперся в спину брата – тонкая рубаха прилипла к разгоряченному телу, правая рука мерно поднималась и опускалась, нанося кому-то удары. Кому-то, кто уже не молил о пощаде, а лишь выл, обреченно, на одной ноте, как умирающее животное.
Иштван устал, опустил руку, отер лоб, сделал шаг в сторону, словно любуясь тем, что сделал. Теперь Эржебета узнала в жертве дворовую девку, недавно взятую из деревни – светлые волосы, румяные щеки, глупые голубые глаза… Сейчас круглое лицо девки не выражало ничего, кроме бесконечного ужаса. Она была привязана за руки к столбу кровати. Сквозь прорехи на окровавленной, изодранной кнутом рубахе виднелась располосованная до мяса плоть.
Иштван усмехнулся:
– Сейчас… – протянул руку, одним рывком сдернул с девки остатки одежды.
Служанка лишь тихо заскулила.
– Погоди, – сказал ей Иштван. – Пить охота…