– Что это за картина? – спросил он, когда принесли заказ.
– Не знаю, – женщина неопределенно пожала плечами. – Муж купил, когда мы только открывали это кафе. Сказал, что художник очень талантливый. Когда умрет, картине цены не будет. Знаете, как Ван Гог… Он же при жизни продал только одну картину, причем своему другу, а теперь его картины стоят сумасшедших денег.
– Ну и как художник? Не умер пока? – уточнил Та-расов.
– Не знаю… Муж умер… а художник? Кто его теперь знает… Да и не продашь теперь…
– Почему?
– Висит давно, стена выгорела. Снимешь картину – останется пятно, нужно будет ремонт делать. А делать некому. Я да сын. Кого-то со стороны нанимать, так все деньги от продажи картины и уйдут. По нынешним временам ремонт, даже косметический, хуже стихийного бедствия.
– Так вы хозяйка этого кафе? Как вас зовут? – запоздало дошло до Тарасова.
– Хозяйка, да. Мариванна меня зовут. Вы кушайте, кушайте… – Она развернулась, пошла к стойке, и Тарасов понял, что чем-то огорчил эту женщину. Может, разбудил воспоминания об умершем муже? А может, она грустит из-за отсутствия денег на ремонт? Вряд ли кафе приносит большой доход. Он никогда не видел, чтобы здесь было много посетителей. Человека три-четыре максимум. Мариванна… Имя такое домашнее, уютное, вкусное.
Прохор отрезал кусочек штруделя, наколол на вилку и уже почти положил в рот, как за спиной мелодично тренькнул колокольчик. Ну вот, еще кто-то пришел, мысленно порадовался за Мариванну Тарасов, а в следующую секунду он порадовался еще раз. И на этот раз за себя. Потому что этим новым посетителем была Лада. Золотистые кудри, широко распахнутые глаза, удивленно глядящие из-под пышной челки.
Он подскочил, уступая девушке свое место, – ведь она наверняка хотела сидеть лицом к поразившей ее воображение картине. Но она покачала головой, подвинула стул и села совсем рядом. Их плечи почти касались, и это было здорово.
Если честно, Тарасов немного боялся женщин. Нет, конечно же, у него были ни к чему не обязывающие интрижки, но впускать женщину вглубь своего «я» он не собирался. Когда-то давно ему на глаза попались замечательные строки:
Это было как вспышка, как внезапное озарение. Тарасов сделал эти строки своим девизом, выгравировав их на невидимом щите, за которым надежно спрятал сердце. Не являясь экспертом по женщинам, он предпочел всех их считать однозначно бескрылыми. Да, красивыми, добрыми, обаятельными, даже умными. Но бескрылыми, способными в любой момент обвить его своими чарами и лишить крыльев. Он готов был согласиться, что эта позиция была несколько однобокой, и может быть, из-за нее он может пропустить ту, настоящую, крылатую… Но так удобнее. До поры до времени.
Но тогда, в кафе, ощущая легкий запах духов сидящей рядом Лады, он вдруг почувствовал, как дрогнула рука, сжимающая этот самый щит, как захотелось вдруг выбросить его, а там будь что будет.
Лада, казалось, была очень далеко от его душевных терзаний. Отказавшись от десерта, она заказала эспрессо и погрузилась в молчаливое созерцание.
Прохору же, напротив, хотелось разговаривать. Он смотрел на фарфоровую раковину ее уха – тонкую, полупрозрачную, обрамленную завитком светлых волос, и чувствовал, что сейчас сморозит какую-нибудь отчаянную глупость. И сморозил-таки.
– Чем-то напоминает Ван Гога, не находите? – сказал он тоном знатока. – Бедняга Ван Гог! При жизни смог продать только одну картину…
Лада оторвала глаза от картины и посмотрела на Тарасова. Выражение лица ее было серьезным, но все, от челки до слегка припухлой нижней губы, смеялось над доморощенным искусствоведом. «Она же учится в институте культуры», – пришло к Тарасову запоздалое прозрение, но ведь слово не воробей…
– Ван Гог? Я бы не сказала… И насчет единственной картины – это всеобщее заблуждение. На самом деле картин он продал гораздо больше. Просто прожил он всего тридцать семь лет, рисовал последних десять. Из них восемь – учеба, поиски себя, своего стиля, оттачивание мастерства. Потом – расцвет и… – она сделала маленький глоток кофе. – А яблоки эти…
Тарасов подумал, что она говорит про его штрудель, и хотел было снова предложить ей десерт. Кто ее знает, может, денег у нее нет, вот и отказывается. Но, помня о недавнем фиаско при попытке проявить эрудицию, решил не торопить ее и дать возможность докончить фразу. Ему вообще никуда не хотелось спешить. Почему-то вспомнился старинный фильм о Золушке, когда волшебник отправил принца с Золушкой в волшебную страну. О чем они говорили, Прохор позабыл, помнил только неумолимый механический голос: «Ваше время истекло, кончайте разговоры». Его время истекло еще до того, как он попал в этот сказочный мир.