Лобов помолчал, обдумывая услышанное, и не очень любезно спросил:
- Зачем мне знать об этом?
- Не ершитесь! - По этой реплике Иван убедился еще раз, сколь точно Кирсипуу улавливает настроение собеседника. - В случившемся с Леной несчастье есть одна тонкость, знать о которой вам следует обязательно. Лена выглядит умудренной жизнью молодой женщиной. Но на самом деле она как была, так и осталась юной, наивной девушкой. Сердце ее еще никогда не было занято. Понимаете?
- Не совсем, - ответил Иван после паузы.
- Не просыпалась она для любви. Не любила еще по-настоящему! Дошло?
Морща лоб, Иван непонимающе разглядывал психолога.
- А Орнитерра? Виктор Антонов?
Кирсипуу вздохнул, поставил домиком брови и сделал рукой легкий сожалеющий жест.
- Нежная дружба. Юношеская любовь. Называйте это как хотите! - Видя, что Лобов наконец-то понял его, но все еще не освоился с услышанным, он добавил: - Можно бы сказать, платоническая любовь, да не люблю я этого слова! Еще в детстве прочитал у кого-то из мыслителей-оригиналов, кажется у Ларошфуко, что платоническая любовь - это гладкий красивый поднос без всякого угощения. И с тех пор стоит мне услышать или сказать о платонической любви, как у меня перед глазами встает не юная дева, а именно этот гладкий и красивый поднос - белый и с эдакими аленькими цветочками.
Недоверчивость Лобова перешла в задумчивость.
- Да-да, - угадал его мысли чуткий к дуновению настроений, как тополиный лист, Кирсипуу. - Именно это и послужило у Лены толчком для развития комплекса виновности перед Виктором, а потом и равнодушия, даже отвращения к жизни. Ведь Антонов пожертвовал ради нее жизнью! И умер мальчишкой, так и не узнав, что такое любовь. А скорее всего ведь именно Лена была инициатором платонизма! В конце концов, именно женщина всегда решает, чему быть: товариществу, дружбе или любви. Особенно, когда люди целых два месяца живут рядом, в одном доме.
- И все-таки, - хмуро сказал Иван, - я так и не понял, для чего вы рассказали мне все это. В таких подробностях.
Психолог поежился под взглядом Лобова, который иногда становился тяжелым, как молот, но своего хладнокровия не утратил.
- Хорошо. Вы вынуждаете меня быть предельно откровенным. Понимаете, вы ведете себя с Леной так, что она может полюбить вас.
Он-таки сумел ошарашить Лобова! Прошло несколько секунд, прежде чем он нашелся с ответом:
- Да я никогда не был ловеласом!
- В том-то и дело, - тонко улыбнулся Кирсипуу. - Никакой ловелас не имел бы у Лены успеха. Ни сейчас, ни, скорее всего, уже никогда.
- Ну и что?
- Лена - девушка, ей девятнадцать лет. Если она проснется для жизни, то проснется и для любви. Проснется естественно, как утром восходит солнце, а весною распускается зелень и расцветают цветы.
- Ну и что? - упрямо повторил свой вопрос Лобов.
- А то, что вы будете рядом с ней! Она будет естественно тянуться к вам, как к надежной опоре. А надежность вашу, вы уж простите, так сказать, за версту видно. А Лене девятнадцать лет! Ей будет трудно перенести новую жизненную неудачу. Вам стоит серьезно подумать обо всем этом.
- А я уже подумал, - рассеянно сказал Лобов.
Он так и не понял истинного смысла того, что сказал его язык. И не заметил, с каким удовлетворением откинулся Кирсипуу на спинку кресла. "Я сделал все, что мог, - было написано на его лице с какой-то неискоренимо прибалтийской, себе на уме психологической окраской. - Кто может, пусть сделает больше".
Прощаясь с Иваном, Кирсипуу на секунду задержал в рукопожатии его большую ладонь.
- Простите мою навязчивость, но мне бы хотелось дать вам несколько советов. Самого общего порядка, разумеется. Скорее даже не советов, а рекомендаций, вовсе не обязательных, но, как мне представляется, полезных.
Лобов улыбнулся этой деликатности.
- Давайте.
Кирсипуу несколько секунд молчал, собрав гармошкой кожу высокого лба, потом прикоснулся кончиками пальцев к широкой груди Ивана.
- Вам придется проявить терпение, командир.
- Я умею быть терпеливым.
- Догадываюсь. Но речь идет о терпении особого рода. - Кирсипуу заглянул в самые глаза собеседника и снова отвел взгляд. Психолог был подчеркнуто сосредоточен, и Лобов невольно проникся чувством ответственности к разговору. - Удар орнитеррского геновируса по психике Лены Зим был не только жестким, но и глубоким. Я говорил вам о частичной амнезии. И это правда! Но не вся правда. У Лены была нарушена не только сознательная, но и более глубокая, подсознательная память, хотя и в меньшей степени, разумеется. В ходе сна, который подошел к самой границе смерти, была частично разрушена не только память, но и сама личность девушки-стажера.
Заметив некое, скорее не тревожное, а огорченное выражение, промелькнувшее на лице Лобова, психолог-обсерватор предупреждающе поднял руку.
- Нет-нет! Вы ошибаетесь в своих догадках. Лена Зим вполне психически здорова, если не считать биофобных явлений, церебральный комплекс у нее отменный, но... Когда я говорил вам о том, что это девушка в образе молодой женщины, я несколько приукрасил картину. Правильнее было бы сказать, что она - девочка-женщина, ребенок в облике взрослого человека, заново постигающий окружающий мир, который представляется ей то прекрасным, то, когда побеждает биофобия, ужасным и даже отвратительным. Понимаете?
- Понимаю.
- Вы будете сталкиваться с резкими переходами настроений. С раздражительностью, меланхолией, восторженностью и... некоторой инфантильностью. Лена, если она примет вас, будет задавать вам массу откровенных вопросов. Отнеситесь к этому с пониманием, не отпугните ее.
- Я не отпугну.
По виду Кирсипуу можно было догадаться, что он настроился на обстоятельный разговор. С профессиональной привычкой в ходе беседы он фиксировал выражение лица Лобова. Но догадаться о его настроении трудно было даже опытному специалисту. Рубленые черты его лица были почти неподвижны, лишь слабые отзвуки, легчайшие тени вазомоторных реакций оживляли их. И тем не менее, когда Лобов сказал: "Я не отпугну", Кирсипуу помедлил, сделал одному ему известные выводы и свернул намеченную беседу.
- Желаю вам удачи, Иван.
- Спасибо.
6
Лобов провел в Йеллоустонском профилактории три недели. Лена медленно оттаивала. Возвращение интереса к жизни сопровождалось у нее рецидивами болезни: то презрением к себе самой, то вялым равнодушием ко всем людям. И хотя равнодушие это распространялось и на Ивана, общества его она не чуралась. Лена привыкала к Лобову настороженно, нелегко преодолевая свою депрессию и заторможенность. Она обращалась к нему только на "вы", держалась официально и не допускала даже самых маленьких вольностей, словно встречались они не в парке среди сосен и берез, а в служебном кабинете, где Иван Лобов был на положении старшего. Лобов спокойно, даже охотно принял эту манеру общения, которая большинству других людей показалась бы искусственной, может быть, нелепой и, уж во всяком случае, утомительной: в простой атмосфере естественного общения, лишенной женского кокетства и мужского острословия, он чувствовал себя как рыба в воде. Такие отношения позволяли ему естественно, без лишних усилий оставаться самим собой: сдержанным, немногословным, но доброжелательным по отношению к Лене человеком. Заметив, что Лена не тяготится его молчанием, Иван не навязывался с разговорами, но на вопросы ее отвечал охотно.