Ворота Фолькетинга открываются. Лабан выходит спиной вперед. Руки у него подняты вверх, моя первая мысль — он сдается.
Я ошиблась: он дирижирует. За ним появляются министр иностранных дел, китайцы, библиотекарша и все остальные члены делегаций. Позади них охранники. И все поют.
И вот — завершение сегодняшней интерлюдии. Все аплодируют. Лабан кланяется. Показывает рукой на весь хор и просит его поблагодарить. Все тоже кланяются. Я чувствую что-то похожее на приступ морской болезни.
Лабан готов всех обнять. Он всегда обнимает тех, с кем выступал. Даже тех, кто всегда избегает прикосновений, людей, которые скорее совершат самоубийство, чем допустят физический контакт. Герберт фон Караян, Дик Чейни, бывший председатель КГБ Владимир Крючков. Я видела, как Лабан их всех обнимал.
Он всегда делает это одним и тем же образом. Он кокетливо наклоняет голову и робко улыбается. Как бы спрашивая, действительно ли возможно то, о чем он мечтает, а именно: чтобы ему разрешили их обнять. И в то же время давая понять, что, как и подобает рыцарю, он примет отказ с гордо поднятой головой.
Мне никогда не доводилось видеть людей, которые смогли отказаться.
И сейчас все так же. Китайцы один за другим падают в его объятья, а затем и все остальные. Затем наступает черед охранников. Они стоят прямо, как оловянные солдатики, но дурашливо и счастливо смеются. А потом Лабан спускается с лестницы и идет ко мне, словно все время ожидал увидеть меня здесь.
Мы проходим через заграждение к машине. Я завожусь и съезжаю с тротуара, он откидывается назад и удовлетворенно вздыхает.
— Прекрасные голоса! Какие музыкальные способности! Прекрасные люди! Дайте мне три дня — и мы всех потрясем!
Я сжимаю руль. Пять минут назад я была уверена, что больше его не увижу.
— Как они там оказались, Лабан? Они пришли с какого-то заседания. И если там такие участники, то все это на правительственном уровне. Накануне Рождества. Ничего не понимаю.
Он только что сидел, погрузившись в светлые воспоминания. Он дирижировал хором в вестибюле Государственного архива. Сейчас он неохотно возвращается к реальности. Неохотно и растерянно.
— Может, ты видел какой-нибудь меморандум? Какой-нибудь заголовок?
Он качает головой.
И тут лицо его проясняется.
— У нее был план маршрута. У Клары. Библиотекаря. У них не был выполнен еще один пункт. Я заметил, что она заглядывала в свой листок. Почувствовал, как ее внимание отвлеклось от пения. И я тоже взглянул на листок. Она смотрела на последнюю строчку. Старый Дом радио. На Розенёрнс Алле. Ты помнишь…
Я все прекрасно помню. И вторая, и четвертая симфонии Лабана исполнялись в концертном зале Дома радио.
— А что там сейчас? — спрашиваю я.
Он качает головой.
— Там все сдано в аренду. Косметическим компаниям. Адвокатским конторам. В концертном зале, кажется, склад. Во дворе находится Школа графического дизайна. Это никак не объясняет, почему их мероприятие должно завершиться там.
— Если это только не паломничество, — говорю я, — по тем местам, где Лабан Свендсен переживал мгновения славы.
Он мотает головой, не принимая мою шутку. Но где-то в глубине души он не считает это шуткой. Там, в глубине души, ему кажется, что предположение о таком паломничестве вполне имеет право на существование.
31
Наступил сочельник. К моему великому сожалению.
Много лет назад я пыталась обеспечить себе хоть какую-то свободу посреди смертельной инерции, сопровождающей Рождество, придумывая вегетарианский праздничный ужин.
Я была вегетарианкой, пока у нас не родились близнецы. Я не могла взять в рот кусок мяса, потому что всегда чувствовала предшествующее убийство.
Мои предложения отклонили. Лабан и близнецы — каннибалы. Турнедо им подавай с кровью. Бараньи котлеты должны быть розовыми на срезе, с косточкой и толстым слоем жира. Им нужны суповые кости, которые можно раскалывать отбивным молотком для мяса и потом высасывать из них мозг.
Однажды перед Рождеством я поехала в Ламмефьорд, где купила двух живых уток. А потом, усадив Лабана и близнецов в первый ряд, заставила наблюдать, как я отрубаю птицам голову топором и безголовые тела рефлекторно делают полукруг у деревянного чурбака, а потом падают замертво.
Это никак на них не подействовало. Да, Лабан, конечно, убежал в ванную, где его вырвало. Но Тит и Харальд ощипали и опалили птиц, вытащили внутренности, а вечером съели тройную порцию, как будто им все казалось еще вкуснее оттого, что они пожирали знакомых.