На полу стоит деревянный ящик метр на полтора, я снимаю крышку. Внутри ящик разделен на отсеки тонкой фанерой, в каждом отсеке такая же баночка из-под варенья. В ящике их не меньше тысячи, каждая аккуратно уложена в деревянную стружку.
— Что такое «местный сорт»?
Харальд полностью погружен в свои книги, он даже не поднимает голову, когда отвечает мне.
— Это сорта зерновых, которые исторически растут в данной местности, из них выбирают самые лучшие семена. Они менее урожайны, чем современные сорта. Но они более выносливы. Как ты, мама.
— Харальд, — говорю я. — Ты как-то не по годам умен. Не потому ли ты зарываешься в книги, что избегаешь девочек?
Он не сразу поднимает глаза. Во взгляде его безысходность.
На следующий день меня захватывает посадка шпината. Я нахожу ритм, как в удачный день в физической лаборатории, чувствую внутренний метроном, прокладываю путь вперед, ряд за рядом, влекомая всепобеждающим пульсом земли, который ни на минуту меня не оставляет.
Когда я возвращаюсь в реальность, то понимаю, что проработала четыре часа без передышки.
Я иду к хутору и захожу в лабораторию. Оскар сидит у микроскопа с каким-то предметом в руке, напоминающим пинцет. Он не поднимает глаз. Я встаю рядом с ним.
— Перед размножением нужно удалить внешний слой клеток ростка, Сюзан. Чтобы избежать болезнетворных бактерий. Которые там присутствуют.
— Фотография, — спрашиваю я, — из пустыни Калахари, это южноафриканский испытательный полигон?
— Vastrap Weapon Range. Так он назывался.
Он по-прежнему не смотрит на меня.
Когда я возвращаюсь домой к нашему домику, я слышу, как Лабан играет на своем инструменте. Я захожу в сарай, он поднимает на меня взгляд.
— Я знаю, что у тебя с ним что-то есть!
Когда он действительно уязвлен, у него не меняются черты лица. Но меняется цвет лица. Он встает.
— Оскар — старый садовник, — говорю я, — ему под восемьдесят.
— Он в самом расцвете сил. Когда я увидел вас вместе, я уже тогда стал обо всем догадываться. А теперь у меня нет никаких сомнений — ты вернулась со свидания!
Ревность представляет собой интересное химическое соединение. Только что мы были благородными и щедрыми людьми, но стоит нам вдохнуть четверть миллиграмма этого вещества — и мы превращаемся в ничтожных гномов.
— И это на глазах у меня и детей!
— Лабан, — говорю я. — Опомнись!
И тут он ударяет меня.
У него вовсе не тонкие пальцы пианиста. У него широкая и крепкая рука.
И он не всю свою жизнь провел за роялем. Его мать рассказывала мне, что темперамент в детстве у него был буйный, и он искал мальчиков постарше, чтобы выместить на них свою злость. В саду на Ивихисвай я поставила качели для Тит и Харальда. Они переросли их за несколько лет, но Лабан по-прежнему качается на перекладине, как обезьяна, хотя бы раз в день.
Он никогда прежде меня не бил, удар сильный, неожиданный, и, хотя я и пытаюсь уклониться, он сбивает меня с ног.
Но мне удается смягчить падение выставив руки, и я качусь по полу вокруг него.
Теперь, чтобы дотянуться до меня, ему надо встать на свой инструмент.
— Я знаю, что вы переспали!
— Так и есть, — говорю я. — Отлично провели время в стогу сена в яблоневом саду. Вот только это помешало.
Лежа на земле, я поднимаю руку, как будто указывая на что-то за его спиной. Он оборачивается. Как сделали бы девяносто девять и девять десятых процентов жителей земли.
И тут я выбиваю ящик у него из-под ног.
Ящик высотой сантиметров тридцать, центр тяжести в момент начала падения находится в полутора метрах от земли. Он приземляется на спину, вслед за этим я слышу, как его затылок со стуком ударяется о бетонный пол.
Он теряет сознание, думаю, всего на несколько секунд. Но мне хватает этого, чтобы вскочить, сорвать с крюка на стене вилы и приставить их зубьями ему к горлу.
Мы смотрим друг другу в глаза. Я легонько нажимаю на вилы. В глазах у него забрезжило понимание, к которому очень трудно прийти в обычной датской семейной идиллии: осознание того, что не только другие смертны, но и ты сам тоже. И смерть может наступить в любой момент.
И тут перед нами появляются Тит и Харальд.
Мы заходим в дом и садимся за кухонный стол. Левая половина лица у меня вспухла, глаз наполовину прикрыт. Тит промыла Лабану рану на затылке и сделала повязку из кухонных полотенец. Он похож на умирающего шейха.
И у него, и у меня трясутся руки.
— Мы никогда не били друг друга, — бормочет он. — У нас в семье никогда не было насилия, это я во всем виноват, больше такого не повторится.