— Полагаю, четырнадцать тебе исполнилось в прошлом году, — сказала она.
Это был хороший ответный выпад, вероятно, Нобелевскую премию по химии кому попало не дают. Но мне все равно удалось достучаться до нее, что-то внутри нее сдвинулось.
Мы проскользнули мимо и поднялись по лестнице.
— Как это у тебя получилось?
— Это единственный способ выжить, — ответила я, — в моей ситуации. Даешь добрые советы и одновременно пытаешься вырваться.
Между основным блюдом и десертом я сообразила, что Лабан композитор. И поняла я это, когда присутствующие затаив дыхание прослушали одну из его фортепианных сонат и две песни его собственного сочинения, после чего разразились оглушительными аплодисментами.
Он подошел ко мне и сел напротив.
— И как тебе?
Художники и ученые обычно слишком деликатны, чтобы, сойдя с подиума, тут же осведомляться у присутствующих об их мнении. Но уже тогда я почувствовала то, что поняла позже. Что Лабан Свендсен — эмпирик. Весь его предшествующий опыт подсказывал ему, что есть только один вариант развития событий: все будет хорошо — и никак иначе.
— Для меня существует только экспериментальный поп.
— Я играл только для тебя.
— Мне очень жаль. Я слышала только «блям-блям».
Я встала.
Он нырнул под стол, словно прыгнул в бассейн, и выскочил с моей стороны, как тролль из коробочки.
— Я должен кое о чем тебя спросить. У тебя есть парень?
И тут он понял, о чем спросил.
Внезапно нас окружили люди. Один человек положил руку на ладонь Лабана и наклонился вперед.
— Я провел терапевтические сеансы с тремя с половиной тысячами пациентов. За всю свою жизнь. Мне семьдесят два. Мой опыт…
Лабан посмотрел на него диким взглядом. И схватил меня за руку.
— Вот это эффект, эффект, о котором ты говорила!
Я высвобождаюсь. В коридоре он опять оказывается рядом со мной.
— Почему ты уходишь?
— У меня трое детей. Я все еще кормлю младшего. Я обещала их отцу вернуться до десяти.
Андреа Финк появилась в дверях гостиной. Лабан загородил мне выход.
— Я хочу отвезти тебя домой. Познакомиться с твоим мужем. Спеть малышу колыбельную. Которую сам сочинил.
Я покачала головой.
Он сделал шаг в сторону. В следующее мгновение я оказалась на свободе и вышла в ночь.
Была весна, но туманная и темная. Мне всегда нравилась темнота, я побежала по дорожке в сторону шоссе. Быстрое движение и ночная тьма создавали иллюзию, что нам удалось избежать опасности.
6
В те годы жизнь Андреа Финк проходила в лабораториях.
Ее кабинет и то, что она называла «поведенческие лаборатории», занимали половину верхнего этажа Института экспериментальной физики в университетском парке.
И еще она оборудовала лаборатории в почетной резиденции. Тогда во всем доме не было ни одного помещения, где бы не валялись пульсометры, не громоздились бы портативные электроэнцефалографы или не висели раздвижные доски на стенах. Среди полок с тарелками и картин Вильхельма Лундстрёма[5], которые были еще больше досок.
На фоне этих картин я десять дней спустя увидела Лабана второй раз. Он сидел рядом с Андреа, и она меня не предупредила, что он тоже будет на нашей с ней еженедельной встрече.
Это был как раз тот исторический момент, когда между нами возникло напряжение из-за происходящего между мной и ее семьей — сначала с сыновьями, а затем, совсем недавно, и с ее мужем.
Мы тогда еще это не переработали.
Она, как обычно, сразу же перешла к делу.
— Сюзан вызывает в людях искренность. Мы еще не знаем почему, но мы проводим исследования уже девять месяцев.
Она обернулась ко мне.
— Лабан создает такой же эффект. Который проявляется немного иначе, но всё очень похоже. У меня возникла мысль, что эффект этот может усиливаться, если вы окажетесь в одном помещении. Поэтому я и свела вас. Конечно, не было возможности обеспечить чистый эксперимент. Но я следила за вами, и на кухне, и в столовой. Теперь у меня нет никаких сомнений.
— Как вы проверяли Сюзан?
Лабан сидел на краешке стула. Я стояла.
— Сюзан проводила допросы для полиции. Так называемых «упорных отрицателей». Членов преступных группировок. Людей, на которых полиция поставила крест. Это лучшее, что нам удалось придумать. В таких случаях мы имеем дело с объективированным нежеланием говорить правду. Она допросила семнадцать человек за девять месяцев. У каждого из них позади было от двенадцати до шестидесяти восьми часов допросов в полиции. И никакого толка. Во время наших допросов тринадцать из семнадцати преступников рассказывали всё через два часа. Еще троим потребовалось от четырех до шести часов.