Бурчачок — учреждение сугубо демократическое, и тут можно было излагать любые сногсшибательные идеи и опровергать общепризнанное. Павел Петрович Бобылев, находясь в умиротворенном состоянии духа, с удовольствием заглядывал сюда и утверждал, что здесь царят нравы Запорожской сечи. Павел Петрович благожелательно выслушивал сумасшедшие идеи, посмеивался, а затем со вкусом уличал своих мальчиков в забвении каких-либо основных законов природы. Но порой и мальчики загоняли профессора в тупик. Бывало и так, что после шумной дискуссии спорщики торопливо разбегались по лабораториям, а через некоторое время демонстрировали в бурчачке авторские свидетельства и оттиски своих статей, относящиеся к предмету спора.
Бурчачок устанавливал очередность получения квартир. Первое время директор института считал это самоуправством и подкопом под его директорский авторитет, но затем смирился и даже был доволен, ибо, согласившись с коллективным мнением бурчачка, он избавлялся от лишних хлопот. Никто не писал на директора жалоб и не грозил заявлениями об уходе. Осенью, когда начиналась хлопкоуборочная, бурчачок создавал график поездок, и здесь липовые справки уже не действовали. Бурчачок был грубоват, но справедлив.
В бурчачке родился институтский эпос «Дробиана». По названию чувствовалось, что сочинителями эпоса были сотрудники сектора дробления горных пород. Эпос начинался так: «Здесь веселые народы дробят горные породы». Далее сообщалось, что эту проблему никто и никогда не должен решить окончательно, ибо «сразу плохо станет тут, нам по шапке надают и закроют институт». Профессору Бобылеву в «Дробиане» посвящалось следующее талантливое четверостишие:
Володя Завалишин направился в бурчачок и загрустил — ни одной души. Завалишин сел на балюстраду, закурил и негромко процитировал боевой клич бурчачка:
— Ой, вы, гой еси, добры молодцы! Добры молодцы, краснобаи спорые! Ой куда же вы запропастились? Испарилися? Разбежалися?
Заклинание подействовало. Добрый молодец Алик Хайдаров сбежал по лестнице из библиотеки. Под мышкой у него пакет с информационными бюллетенями. Увидел приятеля, заулыбался:
— Что делаешь?
— Получаю детское удовольствие, болтаю ногами.
— Да нет же. Я все о том.
— Ничего обнадеживающего. Менял частоты, двигал приборы, регулировал число витков. Ирочкин совет не принес успеха — и дневное время не помогает. Хотел бы я все-таки знать, какому подонку понадобился мой блокнот?
— Давай еще подумаем.
Думали, чертили схемки, ругались, обзывали друг друга всякими обидными словами, курили, снова рисовали схемки, снова ругались.
— Кстати, Алик, — сказал Володя. — А, собственно, чего ты-то так стараешься? Эффектную тему для докторской подыскиваешь? Или как?
— Если бы… мы не были с тобой знакомы давно…
— То что бы?
— По шее бы схлопотал, вот что, кретин разнесчастный.
— Ну, ну, спасибо. — Володя помолчал, сморщился. — Тошно что-то, так тошно… Выбил меня из колеи этот эффект. Ничем другим не могу заняться. А дела мои — хуже некуда. Вызывали на душеспасительную проработку к директору. Он напирал, угрожал, конкурс, мол, будет, подавайте в общем порядке, а там будем разбираться, но если найдем более подходящую кандидатуру, то… и так далее. Уйти, что ли? Глаза дабы не мозолить.
— Куда ты уйдешь, лопух?
— Куда? — отозвался Володя с обычной усмешечкой. — В будку. Какую? А вон там за троллейбусной остановкой. Ремонт радиоприемников и телевизоров. Фирма-гарантия. «Зайдите через недельку, гражданин-клиент, у нас нет запасных частей. Если желаете, можно организовать, но сами понимаете, по сходной цене…» А что? На хлеб и даже с маслом заработаю.
— Кретин, — убежденно сказал Алик. — Путь новатора никогда не усеян розами.
— Причем тут новатор-консерватор? Можно подумать, что директор собирался знакомиться с моей запиской. Даже если Ус и говорил о ней, директор давно забыл. И обо мне-то он судит по бумажкам. Когда я вошел, он долго и мучительно мямлил, вспоминая мою фамилию. А я не мог отказать себе в удовольствии сделать вид, что ничего не понимаю. Эдак почтительно буркаю, что он меня вызывал, и ни слова больше. Наконец он выудил из памяти Заполошина. Я почтительно поправил. «Да, да, совершенно верно, Завалишин. Так что там у вас?» Я ответил, что все идет хорошо, только, мол, отдел снабжения никак не завозит запасные части для самописцев. Он уже собирался отпустить меня, но нашел какую-то бумажку и сообразил, для чего я ему понадобился. Началась нотация. Я взорвался. Не потому, что он нажимает, а по той причине, что, по существу, и я, и моя тема ему глубоко безразличны. Ему нужна форма. Два листа, которые он может предъявить вышестоящим ревизорам. На первом — план, на втором — выполнение. И чтобы количество пунктов во второй бумажке совпадало с числом пунктов первой. По плану Завалишин должен работать над диссертацией, а он работает? Над чем работает, директора не интересует. Нужна ли науке диссертация Завалишина, есть ли в ней смысл — его тоже не интересует.
— Ничего, — поддел Алик, — когда сам защитишься, перестанешь нападать на диссертации.
— Получается, по-твоему, что наши точки зрения являются следствием, продуктом кресла, в котором каждый сидит?
— Албатта!
Завалишину был известен перевод этого слова, которое означало «конечно».
— Может быть, — согласился он. — Но, все-таки, продукт, или не продукт, при любой ситуации ответственность за личные поступки должна оставаться. Хотя бы в пределах личных возможностей.
— Я подумал, Володька, что если бы ты стал директором, было бы гораздо хуже. Он требует соблюдения формы, и это довольно просто можно выполнить. Будь ты на его месте, ты бы влезал в каждую душу и в каждую работу.
Хотя все это и сказано было с усмешкой, Володя был задет.
— Ладно, оставим. Давай думать.
Думать им помешала Вера Никифоровна — комендант сектора. Она появилась у входа в бурчачок со шваброй наперевес, как при штыковой атаке.
— А я вас шукаю, шукаю, Алимжан Хайдарович, — залепетала Вера Никифоровна. Она была дипломатом — Вера Никифоровна. Она отлично разбиралась в субординации. Она совершенно точно знала, что сейчас Алик — восходящая звезда сектора и с ним надобен почтительный тон.
— А что такое? — неосторожно спросил Хайдаров.
Вопрос был тактической ошибкой. Плотину прорвало. На слушателей хлынул водопад маловразумительных объяснений, из которых следовало, что заместитель директора по хозяйственной части — такой, сякой, эдакий; что все уборщицы — такие, сякие, эдакие; что сама Вера Никифоровна — болезненное и больное существо, беззащитное и обижаемое. Володя, с трудом ориентируясь в этом хаосе слов, наконец уразумел — уборщица заболела, заместитель директора не дал замены, и сегодня уборкой должна заниматься сама Вера Никифоровна.
— Алик, — сказал Завалишин. — Вера Никифоровна просит у тебя разрешения приступить к уборке.
— Да, да, пожалуйста, — согласился Хайдаров. — Только там слева, как зайдете, щит такой… Там прошу ничего не трогать.
— Тэвэчэ? — спросил Володя.
— Угу.
Вера Никифоровна метнула на Володю оскорбленный взгляд, ибо лишилась возможности продолжать свои излияния, а затем гордо удалилась, держа швабру на плече, как винтовку.
— Ух и тетечка, — пробормотал Алик. — Вот язык у человека.