Мы с Веней вместе восемь лет, сейчас мне тридцать три. Наш союз — союз роковой, осмысленный, не чувственно-спонтанный. Восемь лет назад я уже давно жила по инерции, стараясь не задумываться ни о собственной жизни и её смысле, ни о том, что такое судьба и для чего я вообще живу. Моё прошлое было покрыто таким зловонным мраком и безысходностью, что радоваться жизни, а тем более любить её и ждать чего-то хорошего я успешно разучилась. Зато столь же успешно научилась жить и притворяться. Притворяться, чтобы жить, а жить, чтобы притворяться.
Несмотря на пережитую сильнейшую депрессию и ещё парочку очаровательных в своей невыносимости неврозов и психозов, мне удалось научиться жить одним днём, как советуют все психиатры и психологи, как научил меня мой доктор. Но это не сделало меня ни на гран счастливее, просто позволило рационально и хладнокровно относиться к своим мучениям. Всё это ложь, что от «однодневности» становится легче. Ты живёшь этот треклятый один день, как приговорённый, потому что всерьёз заставить мозг радоваться именно этой тарелке вкусного супа, который я сожру здесь и сейчас, или именно сейчас выглянувшему солнышку, под которым я пойду прогуляться, невозможно. Он на то и мозг, что умеет всё сразу: и радоваться супу, и жестоко мучить своего хозяина мыслями про прошлое или страхами за будущее. Ничего не меняется. Психологи либо издеваются, либо лгут во спасение, либо кристальные дураки, ни хрена, видимо, не понимающие, что может твориться в душах исковерканных своими несчастьями людей. Может, конечно, и есть такие больные, которым для радости достаточно вкусного супа и ясного солнышка, но как это они умудрились захандрить, сойти с того, чего у них никогда не было? Нет, депрессия — удел отличников и книгочеев.
Так вот… Жила я себе приговорённой к пытке жизнью, делала хорошую мину при вполне качественной игре. По утрам, постанывая, ползала по квартире, пытаясь настроиться хоть на какое-то подобие здоровой жизни: босиком и голая (не было сил хотя бы накинуть халатик), согбенная, как древняя старушка, держась за стену и порой подвывая в голос (так легче было избавляться от ноющей боли в солнечном сплетении), бродила по своему дому, тупо ожидая, как со временем, часа через полтора, отпустит. Иногда приходилось прибегать к помощи препаратов, когда совсем уж крючило.
Отпускало. И я могла более-менее пристойно существовать до самого позднего вечера. Где-то около полудня садилась за компьютер и работала свою работу: переводила с английского на русский и обратно. В зависимости от того, что нужно было моему работодателю — крутой фирме по недвижимости, изо всех сил выпрыгивающей из штанов, чтобы её заметили и оценили в Европе и Штатах. Меня эти попытки смешили до желудочных колик, но ровно до того момента, пока шеф — Рома Крюков не отыскал каким-то чудом и непонятно где Веньку Львовского. И вот тогда началось. Всё и у всех началось — и у фирмы, и у Ромы, и у меня…
Я была тогда ещё вполне молода — что такое 25 лет? Почти юность по нынешним временам. Но у меня было прошлое, вернее, не так, а вот как: ПРОШЛОЕ. Ужасное, стыдное, отвратительное, смрадное. Я расскажу.
КОГДА-ТО
Меня угораздило родиться у красивых и успешных по всем статьям людей, но по сути в гнилой и гадкой семейке, где Он и Она счастливо нашли друг друга по принципу «дрянь к дряни липнет».
Он, самый русский из русских — весьма среднего роста, с пшеничными когда-то в юности густыми волосами, сильно поредевшими уже к тридцати и обнажившими похожую на тонзуру лысину, серыми глазами и невнятными чертами, в которых явно просматривался монгольский след, был по натуре нарциссом самовлюблённым (может, и у ботаников есть такой термин на латыни). При этом неглупый и удачливый во всём, за что ни брался. С амбициями и без каких-либо моральных заморочек и устоев. Вот такой прямо со школьной парты, когда смекнул, что судьбу в этой стране легче всего сделать, полностью посвятив себя игре «Мы строим коммунизм, и танки наши быстры». Бывают такие способные, шустрые мальчики. Очень целеустремлённые мальчики — именно из маргинальных низов (ах, простите, за откровенность, дедушка и бабушка!). Чем маргинальнее, тем злее и целеустремлённее, кстати.
К сорока годам папа сумел без большой кровопотери отбить у судьбы вполне хлебное и синекурное местечко чиновника в министерстве внешней торговли. Помимо блестящего старта в виде комсомольской карьеры и знания иностранных языков, у отца с юности имелся океан честолюбия, наглости, умения работать локтями и никаких тормозов в подковёрных играх. Предательство, когда выгодно, шпионство — для удовольствия начальства, подписание подмётных писем — да ради бога, лишь бы на здоровьичко и в дело. Всей этой гадости в его душонку было наложено с избытком, с добавкой, с горочкой. Его родители, мои бабушка и дедушка — простые были люди, проще некуда. Считались рабочими — дед служил охранником на складе, а бабка наводила чистоту в заводоуправлении. Пили оба, оттого и ушли рано: дед спился и умер, не дожив до пятидесяти, бабушка ненадолго пережила мужа. Но отец любил подчёркивать своё «рабочее происхождение», гордился им и не забывал при случае поминать, что «В нашей прекрасной стране всем открыты дороги в любую высь. Я — тому яркий пример».