Мое обещание самому себе оказалось практически невыполнимым — в последующие несколько дней разговор с Викой Ольшанской каждый раз ограничивался фразой: «Подожди, пожалуйста… Я хотел…» После этих «волшебных» слов она то заскакивала в женский туалет, то начинала говорить по телефону и резко уходила куда-то в темноту коридора, то прогуливала уроки, зная, что я могу прийти за ней в класс, а один раз, когда мы встретились в узком проходе около учительской и стояли друг против друга, как два ковбоя в вестерне, Вика и вовсе повернулась и бросилась вниз по лестнице с такой скоростью, будто я собирался выстрелить в нее.
В один прекрасный момент меня это разозлило настолько, что я не был уверен, смогу ли вообще спокойно с ней разговаривать. Очередная беседа по суициду оказалась несколько короче, чем я предполагал, и у меня обнаружилось целых десять минут в конце шестого урока. Я подошел к 11-А, приготовившись к тому, что Вики там нет. Но впервые за последнее время ошибся.
Попалась! Она изменилась в лице, увидев меня на пороге, однако выбрасываться в окно или прятаться под парту не стала. Под удивленные и иронические взгляды одноклассников она медленно, как к эшафоту, прошла к выходу, опять спрятав руки в карманы и не поднимая на меня глаз.
— Идем.
— Зачем?
— Поговорить надо.
Вика продолжала оставаться на месте.
— Я не собираюсь тебя «прорабатывать», — я вздохнул. — Просто побеседуем.
Ее глаза вмиг потемнели, она узнала собственную фразу, но, повинуясь неизбежному, поплелась за мной по коридору.
Я открыл дверь кабинета и жестом пригласил ее войти.
— М-м-м, Кирилл Петрович… Я не пойду туда.
— В смысле? — я опешил.
— Не хочу…
Мне вдруг нестерпимо захотелось плюнуть на все и уйти, но со времени разговора со Сдобниковым я каждый день возвращался к одному и тому же: пока самым очевидным конфликтом в жизни Лехи был конфликт с Ольшанской.
— Ты боишься оставаться со мной наедине?
— Да нет, с чего вы взяли! С чего бы это? — ее движения стали порывистыми, взгляд — бегающим, а интонация — фальшиво бодрой.
Точно. Врет.
— Вот и я думаю: с чего бы это?
— Просто не люблю кабинеты, все эти «ковры»…
— Хорошо, идем в холл, там лавочка…
— И люди кругом.
— Да, люди.
— Вы ведь хотите поговорить о моем сочинении?
— Если тебе это неприятно, не буду.
— Хм…
В принципе, любой разговор междометие «хм…» обрывает не хуже, чем слово «Ясно». Однако я слишком долго ее вылавливал, чтобы сейчас так быстро сдаться.
— Вик, дверь открыта. Тебя никто не держит и не привязывает. В любой момент можешь встать и уйти. Но я хотел поговорить о Литвиненко.
Она глянула на меня как-то совсем затравлено, и все же нерешительно переступила порог. Я прикрыл дверь ровно настолько, чтобы виднелась узкая спасительная полосочка коридора. Вика села на край кресла и немного наклонилась вперед, ее спина была напряжена, как у спортсмена на старте, в любую секунду готового сорваться с места. Я уселся напротив нее, выдвинув стул из-за стола, чтобы он не создавал между лишнего препятствия. Она быстро отказалась от предложения выпить чая и продолжала бросать на меня встревоженные взгляды. Кажется, ее волнение передалось и мне — радость от победы в нашей своеобразной игре в прятки сменилась тревогой. Я уже набрал в легкие воздух, чтобы задать свой первый банальный вопрос, но Вика меня опередила:
— Кирилл Петрович, если вы насчет Литвиненко, то я уже и так все рассказала ментам. Я не знаю, что еще добавить.
— Я не сотрудник нашей доблестной милиции и все, что бы ты ни сказала, останется только тут, между нами. Поэтому я просто хотел поговорить о том, как ты себя чувствуешь.
Ольшанская удивленно подняла брови и посмотрела на меня исподлобья.
— Да нормально… а что?
— Ну, просто я знаю, что вы с Лехой встречались…
Вика поморщилась.
— Ага. Как только я пришла в школу. В конце десятого… — она замолчала, сама себе кивнув. — И летом…
— Соболезную…
— Как ни ужасно звучит, но Литвиненко из тех, о ком даже сейчас лучше никак, чем хорошо.
Прямой спокойный взгляд, такой, что от его искренности перехватывает дыхание… Вика не лицемерила. Она не злорадствовала по поводу его смерти, но и не пыталась изобразить приступ неудержимой тоски. Литвиненко, по каким-то причинам, не был в числе ее любимчиков, но она не собиралась это скрывать. Что ж, достаточно смело с ее стороны. В таких случаях люди, которые знают больше, чем говорят, обычно стараются рассказать о безоблачных дружеских отношениях, лишь бы отвести от себя подозрение.
— Но ведь тебе было страшно на похоронах… и до них…
Ольшанская раздраженно закатила глаза.
— Страшно, потому что парень погиб в семнадцать лет. Вот вам разве не страшно?
Я не мог не согласиться с ее утверждением, однако ясно понимал, что там, стоя посреди траурной толпы рядом с матерью Лехи, Вика боялась не абстрактной смерти. И не того, что видела прямо перед собой. А чего-то другого.
— Да, это жутко… Но вопрос не обо мне. Вика, чего боишься сейчас ты?
Она задумалась, и я заметил, как на мгновение между ее бровями залегла маленькая серьезная морщинка. Мне было очень интересно наблюдать за ней — я обнаружил это с первой минуты знакомства — смотреть, как она задумчиво потирает небольшую ямочку на подбородке, как скользит взглядом по полу и стене, как поправляет непослушную челку, которая лезет в глаза… Я видел и знал многих «первых красавиц», многих девушек-лидеров, многих бесконечно эпатирующих девиц. Но в Вике все смешалось в такой круговорот, что определить, какова она на самом деле, становилось все сложнее. Особенно, если она вдруг искренне улыбалась и во всех ее чертах привычная угловатость сменялась детским, радостным выражением лица…
— … вот мне и было страшно. Хм… Кирилл Петрович?..
Я тряхнул головой. О, Боже! Только не это.
— Да?..
— Я рассказала.
— Я… слышал…
Щеки краснеют… Уши… блин, только не уши…
— Я поняла… — Вика из последних сил сдерживала ироническую улыбку. — Мне можно идти?
Эх, отнять у меня и сжечь мой диплом… Психолог я, как же…
— Подожди… — поиск подходящего вопроса был похож на судороги всего мозга. — А милиция спрашивала, почему вы расстались?
Идиот, что ты несешь…
Вика забросила ногу на ногу и откинулась на спинку кресла. Прежнюю стеснительность почему-то сняло как рукой.
— Ну да… Хотя это никого не касается.
— Согласен. Но… как ты думаешь, это сильно зацепило Леху?
Вика даже не злилась на меня за дурацкие вопросы, потому что теперь осознавала себя хозяйкой положения. Я засмотрелся на нее и очень смутился. Она заметила это — и поняла, что имеет преимущество.
— Не знаю. Но, поверьте, Литвиненко не такой слизняк, чтобы застрелиться из-за того, что я его бросила.
Ольшанская быстро облизнула губы и довольно прищурилась, будто бы и не говорила о таких страшных вещах. Я подумал, что ее глаза имеют как раз такой цвет, как вода в Черном море в солнечный день, — изменчивый, темный, глубокий сине-зеленый… Я тряхнул головой, клятвенно пообещав себе больше не смотреть на нее дольше пяти секунд.
— Ты?
— Конечно! — она фыркнула, уже откровенно смеясь надо мной. — Иначе бы он вряд ли стал доставать меня два месяца… Его не интересовали те, о кого он первым вытер ноги. В общем, было приятно пообщаться, но я пойду…
Она медленно встала с кресла, небрежно расправив короткую джинсовую юбку, и еще раз томно взглянула на меня через плечо. В тот момент я припомнил девчонку, едва ли не дрожащую от страха перед моим кабинетом, и удивился. Ну почему после каждого нашего разговора остается все больше и больше вопросов?!
Единственное, что я мог сделать, — это проводить ее до дверей. Вдруг Вика замерла, всего на мгновение, будто надеялась услышать от меня что-то действительно важное. В ее глазах появилось нечто новое, невысказанное, нечто, не дававшее ей покоя, но она никак не решалась произнести вслух. Я вздрогнул. Уже взявшись за ручку дверей, я почти прошептал то, что понял буквально за миг до ее ухода: