На несколько секунд воцарилась такая тишина, что слышно было, как в соседнем дворе вдруг залилась лаем собака. Потом я продолжил уже более спокойным тоном:
— Понимаю, что вас может злить такое ее поведение. Но Маша не просто пытается привлечь к себе внимание — она действительно страдает. И сейчас ее нельзя ругать, бить, наказывать и что-то ей запрещать. Я очень вас прошу.
Карасева продолжала смотреть на меня, как на преступника, но вдруг зажмурилась и зажала рот рукой. По ее щекам покатились крупные слезы, одна за другой, безудержно, будто она не плакала много-много лет. Женские слезы обычно пугают меня до сумасшествия, но в этой ситуации я почувствовал облегчение — впервые эта странная женщина с каменным лицом казалась мне обычным — расстроенным, испуганным, живым человеком. Я побежал на кухню. Через пару секунд она за несколько глотков осушила стакан с водой и, захлебываясь, начала трясти мою руку.
— Это правда… правда опасно?! Но я не пойму… чего? Зачем она?!..
— Скорее всего, она просто задыхается без общения… вы знаете ее друзей?
Она немного отдышалась и покачала головой.
— Ну, Маша почти всегда дома сидит… ей просто некогда — я слежу, чтобы она училась… Я думаю, что если она поступит в областной лицей, то потом будет больше… шансов… на хорошее образование… Ну, там же и дисциплина… и учат лучше…
Я хмуро кивнул.
— Понятно. Ольга Геннадьевна, я бы мог посоветовать вам сейчас только одно: проводите с ней как можно больше времени. Общайтесь, сходите куда-нибудь вместе, приготовьте что-то… Но не пытайтесь расспрашивать о тех группах в Интернете или говорить о смерти — если она поймет, что вам это известно, то будет думать, что за ней следят.
— Я… я понимаю…
— Я постараюсь выяснить, что с ней случилось. Но уже сейчас вижу, что ей очень тяжело без друзей… и без общения с вами.
— Но мы же общаемся… Вечером, за ужином…
— Поверьте, ей этого вряд ли хватает, — я покачал головой. — Тем более, у Маши нет отца…
Ольга Геннадьевна вскинула на меня взгляд, полный боли.
— А у меня — мужа, — женщина горестно вздохнула и промокнула глаза салфеткой. — Как она может так?.. Она же знает, что я работаю целыми днями не просто так. Я работаю, чтобы мы могли выжить. Почему… почему никому не жалко меня? Неужели она не понимает, что, кроме нее, у меня никого больше нет?
Я накинул куртку.
— Покажите ей. Дайте ей понять, что она — это все, что у вас есть. И… простите меня, пожалуйста, что вот так прибежал, накричал… Я очень испугался за нее. Еще и этот случай в нашей школе…
— Какой случай?
Я вздохнул. Конечно, ее жизнь слишком далека от таких прозаических вещей, как самоубийство в школе ее дочери. Мы распрощались, и я отправился домой с тяжелым сердцем.
Не припоминаю, когда мне было так тяжело засыпать. Крутился в постели, считал слонов, пил снотворное… Ничего не получалось — я ежеминутно, ежесекундно боялся… Боялся, что приду на работу — вот как обычно приду! — приготовлю себе кофе, поздороваюсь с учителями, узнаю, что скоро педсовет, и вдруг, посреди этой милой обыденности, прибежит Юля, вся в слезах, и я пойму, что опять опоздал. Никогда не думал, что меня будет настолько сильно беспокоить работа. Нет, черт возьми, это уже совсем не похоже на работу! Школа будто опутала всю мою жизнь. И вся моя жизнь превратилась в сплошную, беспросветную школу.
С тех пор, как я впервые увидел Машиного лопоухого льва, прошло несколько дней, а я практически не сдвинулся с места в своих попытках помочь ей. Постоянное напряжение сделало меня рассеянным. И вот сегодня, уже почти в конце рабочего дня, я устало брел к своему кабинету и вдруг почувствовал, что за мной наблюдают.
Она стояла спиной к окну, облокотившись о подоконник, и солнце — редкий гость в эти мрачные октябрьские дни — просвечивало сквозь взъерошенные золотистые волосы.
— Кирилл Петрович, здрасте!
Блин! Я совсем забыл о Вике. Но вот она, судя по загадочной полуулыбке, все помнила и снова чуяла развлечение.
— Здравствуй, Вика.
— А че это вы не интересуетесь моим самочувствием?
Я остановился, размышляя, стоит ли подходить к ней ближе. Но все же из вежливости приблизился.
— Прости, сейчас немного занят. Как дела?
Вика мечтательно закатила глаза и накрутила на палец тоненькую прядку, спадающую к плечу. Та-а-ак, началось…
— Да вот, хотела на консультацию к вам попасть. Если вам еще интересно говорить о личной жизни.
Заметив, что я на миг замешкался с ответом, Ольшанская отклонилась назад еще сильнее и ее облегающая водолазка поползла вверх, обнажая живот. Будто невзначай, медленно, чуть касаясь, она провела пальцем вдоль боковой мышцы пресса и замерла, наблюдая за моей реакцией. Какого черта?! Она думает, теперь надо мной можно безнаказанно глумиться?! Нет, дорогая, больше никаких красных ушей. Больше так не облажаюсь. Я скептически свел брови к переносице и усмехнулся. В тот момент я не чувствовал ничего из того, на что она рассчитывала, а только раздражение и досаду от воспоминания моего прошлого профессионального фиаско.
— Вика, поверь, это не очень хорошая идея… вести себя так.
— Как?
— Это не красиво.
— Что «не красиво»? Живот у меня некрасивый?
С этим было трудно согласиться. Особенно привлекала внимание эта маленькая блестящая сережка в пупке… От этой мысли тут же пришлось абстрагироваться.
— Ну, какому-нибудь пятикласснику точно понравится! Глянь, сколько их тут бегает…
— А вам?
— Знаешь, если бы я любил, чтобы люди ходили на занятия с голым животом, то и сам бы так одевался. Но, как ни странно, мне нравится, когда одежда соответствует заведению.
Глаза Ольшанской зажглись яростной злобой. Да, Вика, это один-один.
— А, чертова синтетика! — хмыкнула она, одернув водолазку. — Ну, так что насчет консультации?
Ее тон стал значительно менее игривым. Я взглянул на часы.
— У меня есть минут пятнадцать. Можем поговорить.
— Здесь?
— Где тебе удобней…
Боковым зрением она заметила выходящих из кабинета одноклассниц — Лилю Рыбакову и ее подругу, Яну Щепину. Вика приосанилась, будто собиралась толкать речь с броневика. Ага, выступление стало показательным! Я устало закатил глаза.
— Да можно и здесь. Это… Кирилл Петрович… — теперь она говорила намного громче, без мурлычущих низких ноток. — А у вас есть жена?
Я ухмыльнулся. Фу, как грубо… И она думает смутить меня этим?!
— По-моему, ты хотела поговорить о личной жизни…
— Правильно! О вашей! Вы же о моей меня расспрашивали! Ну, так да или нет?
— Вика, это, мягко говоря, тебя не касается, — я заметил, как девчонки около класса вытянули шеи в нашу сторону и внимательно ждали ответа. Что ж, они все равно узнают по своим каналам, какая разница… — Но если уж тебя так интересует, то нет.
Ольшанская улыбнулась уголком губ.
— Хорошо, можно еще один вопрос?
Я приготовился к круговой обороне.
— А сколько вам лет?
И все?!
— Много, Вика, много, — наши взгляды вдруг пересеклись, и я заметил, как она вздрогнула, с интересом ожидая продолжения. — Двадцать четыре зимы уж минуло…
Ольшанская фыркнула и засмеялась.
— Это ж разве много! У меня почти все друзья такие!
Девчонки сделали вид, что абсолютно не обращают на нас внимания, и ушли в сторону столовой. Вика сдунула со лба непослушную крученую прядь и, отправляясь за ними следом, на прощание смерила меня ироничным взглядом. Я выдохнул с облегчением. Наконец-то шоу закончилось.
Маша ждала меня возле кабинета. Наверное, ее удивляло такое неожиданное внимание, но вслух ничего не говорила. Мы, как и на нескольких предыдущих консультациях, уселись за стол и занялись тестами — конечно, она догадывалась, что я делаю это не просто так, но не пыталась упираться. В ней что-то поменялось, я почувствовал, однако она не стала сильнее доверять мне — на любые «неудобные» вопросы девочка отвечала уклончиво, мгновенно заслоняясь от меня волной длинных прямых волос.