— Александра Анатольевна, я бы очень хотел знать, что произошло на самом деле. Но, к сожалению, пока мы имеем только официальную версию, и остается только ждать. Если я могу чем-то помочь…
Она вытерла скопившиеся в уголках глаз слезы и покачала головой.
— Спасибо, — вздохнула, взяв себя в руки, и продолжила: — И ведь ничего, никаких признаков же не было… Пару раз он приходил домой под утро в плохом настроении. И все. Но ни со мной, ни с отцом не говорил. Все ведь мальчишки так делают… В этом ведь нет ничего такого… Он не мог сам!!! Я никогда, слышите, никогда в это не поверю!
Я сочувственно кивнул, вспомнив, как мама целый месяц даже не догадывалась о том, что у меня вдребезги разбито сердце после одной неприятной любовной истории. Да и пирсинг в моей левой брови она заметила только четыре дня спустя… Так что Александра Анатольевна вполне могла пропустить что-то важное.
— А с отцом в последнее время у него не портились отношения?
Женщина покачала головой.
— Нет. Наш папа редко дома бывает… он постоянно в командировках… Они в последнее время и не виделись почти… А что?
Внезапно я смутился, не зная, как объяснить ей, что отношения с отцом могли сыграть роковую роль в ситуации Лехи. «Я не пропаду. Батя что-нибудь придумает»… «Кирилл Петрович, ну, вы это… только не надо бате звонить»… Каким же испуганным в тот момент было выражение его лица!
— Я знаю, как Леша уважал и любил его, — тщательно подбирая каждое слово, сказал я. — Думаю, он очень переживал бы, если бы поссорился с ним.
— Наверное, да. Но какое это имеет теперь значение?..
Судя по интонации, ее последний вопрос был риторическим и я не стал развивать тему дальше. Мы постояли молча какое-то время, но потом взгляд ее больших голубых глаз скользнул мимо и остановился где-то за моей спиной. Я обернулся. На выходе, около распахнутых дверей столовой, по привычке засунув руки в карманы, замерла Вика Ольшанская.
— Эта девочка… Она же новенькая, да?
Вика напряженно приподняла плечи, будто готовясь броситься наутек при любой попытке приближения.
— Новенькая?
Я вспомнил, что собирался сделать уже два месяца. Глянуть ее «досье». Мысль о том, что я, так ни разу его и не просмотрел, повергла меня в шок, ведь Вика была одной из самых ярких и неординарных учениц этой школы. Я успокоил себя мыслью, что до этих пор был постоянно загруженным — куча каких-то мелких дел, консультаций, КВНов и заданий от Аллы Ивановны.
— Я видела ее пару раз. Леша, кажется, даже дружил с ней.
— Да, я слышал. И они, насколько я знаю, расстались незадолго до… — я запнулся, почувствовав неловкость, но продолжал смотреть на Вику. Та не двигалась с места, немигающим взглядом сверля нас с матерью Литвиненко.
Александра Анатольевна вдруг повернулась ко мне и я заметил, как на ее лице появилось презрительное выражение.
— Вы считаете, что Леша мог… из-за нее?.. — она раздраженно выдохнула. — Да нет же… Знаете, столько их было… это все проходящее… У такого мальчика, как мой сын, с девчонками проблем никогда не было. Вы не о том думаете, Кирилл Петрович.
Это прозвучало как намек. Александра Анатольевна гордо подняла подбородок и поджала губы. Видимо, поверить в самоубийство сына ей не удастся никогда, но озвучить свои предположения она не решилась. Да и не нужно. Я прекрасно понимал ее сомнения и, кроме того, слишком хорошо знал парней типа Лехи. То, что он преследовал Вику и не упускал ни одной возможности, чтобы уколоть ее, да еще и в присутствии максимального количества слушателей, не выбивалось из его стиля поведения. Это свидетельствовало о банальном ущемленном самолюбии. Но никак не о разбитом несчастном сердце, готовом на все, лишь бы найти себе утешение.
Из приемной наконец вышла Алла Ивановна и через несколько секунд забрала мою собеседницу к себе в кабинет. Я двинулся вперед, но Ольшанская резко развернулась и почти бегом выскочила из парадного входа. Черт!.. Гнаться за ней было бессмысленно.
Жизнь в школе все никак не приходила в норму. Наверное, мир для многих этих ребят и, особенно, одиннадцатиклассников уже никогда не будет прежним. Каждый раз, заходя в новый класс все с той же темой беседы, я сомневался, нужно ли им вообще напоминать об этом так настойчиво? Но для проверки, уже скоро стартующей в школе, важен был факт моей работы по этой болезненной теме, так что выбирать не приходилось.
Сегодня, закончив очередную беседу в восьмом классе, я вспомнил, что собирался посмотреть «досье» Ольшанской. Там и правда лежало немного материалов — несколько результатов тестов, пара рисунков и одно сочинение-размышление. Тема, заданная моей предшественницей, однозначно впечатляла: «Любовь — это…» О, Боже. Как же я ненавидел в школе эти вещи… Мне всегда было тяжело описать что-то подобное словами, еще хуже — позволить читать эти сокровенные мысли кому-то другому, кому-то чужому, любопытному и в очках! Такие сочинения казались мне страницами из дневников, поэтому я, превозмогая интерес, не осмеливался заглядывать в листок девочки, которая мне нравилась.
И вот сейчас, рассматривая Викино сочинение в сизых октябрьских сумерках, я чувствовал себя преступником. С одной стороны, сладостное чувство запретного подстегивало меня скорее раскрыть двойной листик, который, возможно, позволит мне лучше понять ее, но с другой… вдруг Вика, как и я, писала не то, что чувствовала, а то, что от нее ожидали? И что бы она сказала, узнав, что ее мысли читал именно я? В эту же секунду я усмехнулся — так и до мании величия не далеко! С чего я взял, что чем-то отличаюсь для нее от других учителей? С чего я взял, что она вообще обратила бы на это внимание? И с какой стати мне бояться читать ее сочинение о любви, лежащее в моих бумагах?!
Я решительно выдохнул и положил листок перед собой.
«Любовь — это…
Интересно, описание какой любви вы от меня ждете? Вряд ли — любви матери к сыну, любви к Родине, любви собаки к хозяину… Все эти вопросы ведут к одному: любви к противоположному полу.
К мужчине.
Вы и правда хотите знать, что я об этом думаю?
Любовь — это… Это то, о чем все говорят, но редко кто испытывает. Это то, о чем вряд ли можно рассказать, особенно на тетрадном листке. Это то, что может принести немало неприятностей: малейшая слабина — и ты уже зависима, потому что в момент перестаешь быть собой, а становишься лишь чьей-то «половинкой». Любовь хороша только в книгах. «Ах, он такой благородный! Он дал ей свободу! Он позволил ей быть счастливой не с собой!» Мы удивляемся, восхищаемся, даже гордимся таким человеком. Но на самом-то деле каждый думает: «Фигушки, со мной так не будет! Моя любовь не будет несчастной! У меня будет хэппи-энд». И все его ждут.
Мне бы тоже хотелось верить в счастливый финал. Но, пусть и странно, я не могу себе этого представить. Хотя бы потому, что, как сказали нам на химии, любовь — это химическая реакция и вечно она длиться не может. Это как наркомания, что ли, ведь у любого наркомана есть только два логичных пути — смерть или избавление от пьянящей зависимости. Либо ты мертв, либо смотришь на мир трезво и не зависишь ни от чего. Так зачем, если все равно этим закончится, вообще кого-то любить?
Может, вы, Людмила Сергеевна, вызовете меня к себе на ковер и будете «прорабатывать», но я не считаю себя ущербной, если ни разу не попадала под такую зависимость».
Конец. Дочитав до точки, я почувствовал, как спину закололи сотни ледяных иголочек.
Как не странно признавать, первой была мысль о нетрадиционной ориентации Вики. Холодный и даже циничный тон, вот это «К мужчине», выделенное отдельным абзацем, будто бы с какой-то брезгливостью, как нечто противоестественное… Потом эта мысль показалась мне глупой, хотя, скорее, я всего лишь интуитивно знал, что первое предположение не верно. Но почему в семнадцать лет Вика чувствовала такую обиду и безысходность, сказать было тяжело, особенно учитывая ее очевидную привлекательность.
Я сложил листок назад в папку и почесал затылок. М-да. Бывают тексты, которые надолго заставляют чувствовать себя неуютно. Завтра я обязательно поговорю с ней. Вот только найду…