— Лукерья, самовар!
И стал помогать убирать лошадей.
Выпрягли Пегашку, задали всем лошадям сена и пошли в хату.
В горнице было чисто, пол был застлан широкими шерстяными половиками, на окнах белые занавески, цветы большие в переднем углу и на столах белые скатерти.
— Житья не стало от этих проклятых банд, — толковал дядя Степан.
— А вас трогали? — как-то по-серьезному спросил бородатый, и Ефимке показалось, что у бородатого глаза сделались злые.
— Да нет, пока еще миловали, а так, по суседям; да слышно, и до нас добираются.
Лукерья Ивановна, как ее звал дядя Степан, внесла самовар, калачей, молока, сметаны, меду сотового.
— Кушайте на доброе здоровье, не стесняйтесь... свое все, — ласково угощала она.
— Ты чей парень? — спросил дядя Степан Ефимку.
— Ивана Колесника, — ответил Ефим.
— A-а, чтой-то я тебя не узнал. Ну, у вас как Дубкова-то ждут?
— Да-а! Поп вчера на собрании говорил, что караул нужно установить, и кто первый увидит разбойников или услышит, что идут, бить в набат, как на пожар.
— Поп шибко боится... сундуки и лошади стоят у дяди Силантия: все, говорит, не сразу по миру пустит.
— Ну, теперь спать, — вставая заявил бородатый. — Ты, Ефимка, ложись здесь, а нас проводи, хозяин, на сеновал, вольготнее там нашему брату.
Лукерья Ивановна убрала со стола, погасила огонь за пологом и скоро захрапела.
Ефимка долго не мог заснуть, ворочался, все думал, что его дома ждут и беспокоятся. Сон брал свое, — и Ефимка заснул тревожным сном. То снилось, что отец его больной, худой, закидывает с крестным невод в омуте Песчанки, а мать ходит по берегу, да благим матом ревет, волосы распущены. Нюрка тут стоит, а слезы у ней так и текут... «Кто-то утонул, видно, — соображает Ефимка, — неужели Санька», а кругом бабы, ребята, девчонки.
— Чего это Клавдия-то ревет? — слышит Ефимка разговор среди баб.
— Ефимка, слышь, утонул, вот и ищут.
— Ах ты, грех какой случился... Так уж видно греху быть, — сердобольно жалели старухи.
— Тятя! Нюрка! — хочет крикнуть Ефимка, — я живой, — но язык не поворачивается: хочет подойти ближе, ноги не действуют.
«Что это со мной?» — думает Ефимка и проснулся. Темно в горнице, только из-за занавеси слышно, как храпит Лукерья Ивановна.
Ефимка закрылся одеялом с головой; какой-то разговор где-то... и какой-то голос, знакомый, знакомый, говорит так твердо, сердито.
— Ты знаешь меня? Я — Дубков!
Ефимка чувствует, как у него шевелятся волосы, а голос продолжал более твердо:
— Похож я на разбойника, а? Похож на грабителя, а? Кулачье проклятое!! Ведь с тобой следовало бы поступить в два счета раз, два и — конец! Понял? Я ведь не зверь, а человек... За правду стою! Понимаешь ты, иродова душа, настоящую правду? Запряжешь коней... муки нагреби кулей десять, сала... меду... а сам до восхода солнца сиди тут.
Где-то брякали ключами, а знакомый голос все гудел:
— Запомни: Дубков, сам Дубков у тебя был в гостях... За честь должен считать
Голос будто ближе... Лицо какое-то видно: стал Ефимка всматриваться — отец.
— Фу, ты, — вздохнул облегченно Ефимка и проснулся.
«Какой страшный сон! К чему это Дубков приснился?» — подумал Ефимка, вытирая со лба холодный пот.
На дворе разговаривали, смеялись, лошади ржали. В горницу вошел бородатый.
— Ты проснулся, Ефим, вот хорошо. Вставай, проводишь нас до Куташовой. Твой Пегашка пусть отдохнет... Дядя Степан своих нам даст коней, провиант надо везти.
Ефимка вскочил, быстро оделся и вышел.
На дворе стояли две запряженные в телеги лошади с увязанными возами.
— На переднюю садись, — скомандовал бородатый.
Ефим залез на воз.
— Трогай!
Ефим дернул вожжами и выехал из двора. Ни Мильтона, ни дяди Степана во дворе не было,
«Почему дядя Степан не провожает?» — мелькнуло в голове Ефима, но, не придав этому серьезного значения, успокоился.
Первое время бородатый ехал впереди, а трое сзади.
IV
Стояла жуткая тишина, в лесу ни одной птицы не слышно. Темное небо было усеяно звездами. Где-то горланили петухи.
«Должно быть полночь, — думает Ефимка, — что-то рано выехали».
С проселка свернули на лесную дорогу. Ефимке сделалось страшно. Вспомнил он свою Петуховку, Нюрку, Саньку, отца, мать, всегда озлобленную на ребятишек, которые ни днем, ни ночью не дают покоя. Жалко стало всех. Так захотелось ему сейчас на печку. К горлу подступал какой-то комок, того и гляди заплачет, громко разревется.
Бородатый посторонился, пропустил воз вперед, а сам поехал сзади.