Мадам, начинает он, но женщина еще молода, возможно, моложе него, и он меняет «мадам» на имя, тон выходит слишком фамильярным, он не знает, что делать, и решает написать «дорогая Эфина», хотя она ему вовсе не дорога, да и писать не хочется. Нужно прояснить одну вещь, и все будет кончено.
Дорогая Эфина, пишет он, мне кажется, нам следует решить один вопрос, который много лет оставался невыясненным, хотя мы считали его закрытым. Прошлым вечером, в театральном буфете, мы оба это поняли. Вы не станете отрицать, я почувствовал это по вашему голосу, по тому, как вы говорили обо всем и ни о чем. Я был принужден смотреть в пол, чтобы не выдать смешанных чувств. Я испугался, что вы заметите, поймете — это зрелище не для таких женщин, как вы. Такие, как вы, очень хрупки. Такие, как вы, легко и быстро влюбляются, а у меня, как вам известно, есть подруга, трое сыновей, дочь, и я не имею ни малейшего намерения все начинать сызнова, а главное — и вы это знаете, — любовь мало меня занимает. Для вас, как и для меня, не тайна, что мужчин и женщин способна соединить не только любовь, спектр того, что может нас связать, необычайно широк. Так не позволим же романам и фильмам опростить наши чувства. Вернусь теперь к пресловутому письму. Да, очевидно, я написал. Много лет назад я только о том и думал. Помню место. Помню, какое было освещение и дешевый стол из ДСП, за которым сидел. День был ясный, хотя уже наступила осень. Точно помню, куда ходил, что делал и какая прогулка неожиданно побудила меня сесть за письменный стол. В некоторых забавных оборотах, которые я употребил, повинен пруд. Птицам и листве деревьев я тоже обязан некоторыми допущенными в письме глупостями. Но я не хочу возвращаться к тому, что лежало в подоснове. Не буду раскрывать значения слов и смысла сказанного. Не стоит больше об этом думать. От вас мне тоже ничего не нужно, я хочу лишь смотреть — как в театре — на вашу молодую, но уже в морщинках кожу, ваш испуганный взгляд и круги под глазами, так неумело загримированные тональным кремом. Ваши щеки сбивают с толку, волосы плохо убраны, и вашей любовной жизни отпущено от силы лет десять — пятнадцать.
Т. на мгновение поднимает голову. Спрашивает себя, стоит ли продолжать или пора остановиться. Он хочет порвать письмо, но не делает этого и забывает листок на кухонном столе. Утром, за завтраком, его подруга пробегает текст глазами. Каждый день она читает Т. отдельные фразы. Называет письмо романом с продолжением, и они смеются.
Эфина переехала в другой квартал. Если в голову приходит мысль о Т., она гонит ее прочь, Т. ничего для нее не значит, совсем ничего. Жизнь идет своим чередом, внутри Эфины растет маленький лягушонок, у нее есть мужчина. Солнце заливает комнату — она выходит окнами на южную сторону. Эфина идет на работу. Нет, места для Т. в ее жизни нет. Т. может занимать одно-единственное место — в театральных программках. Три-четыре раза в год его имя вдруг всплывает из небытия, как гриб из-под земли, и появляется в числе исполнителей. Эфина тщательно изучает программки, выискивая, где и в какие дни играет Т. Иногда ей в почтовый ящик бросают пригласительные билеты с силуэтом Т. Снимки сделаны во время спектакля, и на них мало что можно разглядеть, но Эфина узнала бы его и по спине. Даже по ноге. Она думает, что опознала бы его по пальцу, но это вряд ли, кстати, другие женщины в этом городе великолепно знакомы с его пальцами. Иногда Эфина встречает в программках фамилии хорошеньких актрис. Происходящее в гримерках вызывает у нее презрение. Кто здесь только ни встречается и чем только ни занимается! Гримерные подобны пробиркам, в которых идет процесс брожения. Бульварная газетенка напечатала на последней странице фотографию актрисы в одних трусиках, сделанную… на спектакле. Актриса нежилась в объятиях Т. В рецензии упоминались некие «смелые» сцены. Скандальные, сильные сцены. Не для детей. Т. играет в этих сценах обнаженным. Актриса, кажется, тоже. Пусть играет, Эфину это раздражает только потому, что… неизвестно почему.
Т. в это время написал еще письма. Они спрятаны в шкафу. В коробке с туфлями, которые Т. не носит, потому, что они ему жмут. Вот под ними письма и лежат. С сегодняшнего дня Т. без работы. Он достает коробку и вытаскивает из-под туфель письмо.
Дорогая Эфина, читает он, Я должен взять лист бумаги и снова написать на нем эти слова. Я думал, все сказано, но теперь понимаю, что за этим письмом, написанным тебе уже и не помню, сколько лет и поколений назад, должно последовать множество других страниц. Серьезных, которые сами собой не распадутся на слова. Весомых и притягательных. Создающих заслоны. Я недалек от мысли, что эти страницы подобны монолитам, которые не разрушить швейной иголкой. Такие приходится распиливать пилой. Чтобы с ними справиться, понадобилось бы возвести леса и приложить больше усилий, чем ты можешь себе представить. Не знаю, где ты живешь, и не пытаюсь узнать, потому что ты ничего не значишь в моей жизни. Моя жизнь полна, как яйцо. Моя жизнь бьет через край. У меня на иждивении четверо детей, требовательная подруга, другие женщины — их нужно удовлетворять, а я ничего о них не помню, не говоря уж о счете в банке, который требуется пополнять каждый месяц. В моей жизни не найдется даже крошечного зазора для тебя, Эфина, хотя ты гибкая, талия у тебя тонкая, а руки могут сложиться в шестнадцать раз. Я пишу это, хотя ни в чем, конечно, не уверен, просто думаю о твоем бесцветном имени и сочиняю наобум. Забавно, что мы не можем поговорить и я снова вынужден писать тебе. Медленный и старомодный способ общения. Нужно уничтожить всю бумагу. Приходится временно складировать письма, впрочем, зачем их хранить, если нет времени перечесть? Я все время возвращаюсь к тому первому письму. Однажды я был в театре, и в голове у меня вдруг все прояснилось — прямо у тебя на глазах. Что такого настоятельно важного произошло, что заставило меня написать тебе? Я просил тебя о милости, я умолял, но ты не вняла и оттолкнула меня. Глина, из которой нас сотворили, должно быть, залепила тебе веки. Но теперь ты меня видишь. Да, я меняю обличье, но это мое ремесло, сама знаешь. У меня черные блестящие глаза. Я меняю их по собственному усмотрению, они могут быть круглыми, маленькими, узкими. Бывали мои глаза и голубыми. Я могу, если захочу, выглядеть коренастым или худосочным, а в обыденной жизни я крупный крепкий мужчина. У меня есть склонность к полноте, и я борюсь с ней, гуляя по парку. У меня густые коротко стриженные волосы. По утрам я брею щеки. Не ношу очков. Не курю, пью мало. Хожу бесшумно. Размер обуви у меня — 42,5. Мой рот умеет принимать любую форму, мои губы меняют цвет, как хамелеоны. Говорят, что я наделен неким магнетизмом. Все это для того, чтобы ты понимала, что я существую и почти не изменился.