Новая подруга принимает эти знаки внимания с удовольствием. У нее загорелая золотистая кожа. Короткие светло-каштановые волосы. Она часто щурится. И всегда улыбается — даже когда Т. зажигает среди ночи свет, потому что его разбудил комариный писк. Улыбка прячется в ее морщинках, она навеки там поселилась. Вся ее квартира выдержана в белом цвете. Стены и полы белоснежно-белого цвета. Она стоит у окна. Курит сигарету и смотрит на стену дома напротив.
Глаза у нее всегда прищурены. Незабудки в морщинках. Поразительно, что в этих морщинах можно обнаружить прозрачные колодцы. Она лежит на кровати, запрокинув голову. Т. погружается взглядом в колодцы. Он покусывает ей шею и почти не постаревшие руки. Она на диванчике, читает. Смуглое, морщинистое, как залежавшееся яблоко, лицо. Если присмотреться, она не красавица, ее красота в другом. Красивая — слишком точный термин. Его редко используют, для каждой женщины необходимо свое особое, уникальное определение, размышляет Т., разглядывая голову на подушках. Она встает, и Т. видит ее загорелое тело. Плотные ягодицы и широкие бедра. Полные руки и ноги, да и грудь уже не так хороша. Тело мягкое, пухлое, как пропитавшаяся водой древесина. У нее изящные, плавные движения, приятно смотреть, как это большое, веселое, зрелое тело передвигается в пространстве. Как эта зрелая, умиротворенная женщина идет в ванную. Или на кухню. Открывает двери комнат и дверцы шкафов. Приносит кофе в постель. Размышляет, не съесть ли ей сыра. Или ломоть багета. Или печенье. У Т. никогда нет аппетита, но это здорово, когда кто-то надежный, теплый и хорошо сложенный беспокоится о тебе.
Нет, проблема Т. вовсе не женщины. В данный момент проблема Т. заключается только и исключительно в театре. Он не знает, что бы с ним сталось без театра. Возможно, несмотря на подверженность бронхитам и нелюбовь к сырости, он оказался бы работником свалки. Или жиголо — у него имелась к этому склонность. Писателем или поэтом, но Т. вполне вменяем и знает, что его проза выеденного яйца не стоит и вряд ли стала бы хорошо продаваться. Нет, театр был его жизнью, и Т. счастлив, что не разминулся со своим призванием. А ведь мог стать клерком в какой-нибудь конторе. Продолжить учиться на торгового агента, что совсем ему не подходило. К счастью, судьба сказала свое веское слово: театр обязан был отыскать Т., Т. должен был встретиться с театром, им предстояло соединиться и пребывать вместе до скончания лет. Ну, во всяком случае, до самой смерти. Но, даже лежа в могиле, можно продолжить играть роль, и Т. заключил договор с другом: тот из них, кто переживет другого, придет на кладбище и сыграет знаменитую пьесу, где один из главных героев мертв. Мертвец в конце воскресает, но театр на то и театр, чтобы найти решение проблемы, — так, чтобы усопшему казалось, что он играет. А у второго, выжившего, создавалось впечатление, что партнер жив.
Т. не знает, где теперь живет его друг. Какое-то время они виделись, потом перестали — одному Богу известно, по какой такой причине. Ах да, Т. больше не мог выносить механистичность его игры, неестественные интонации и монотонную манеру произносить текст, и он высказался на этот счет. До чего обидчивы бывают люди! Но Т. не может общаться с теми, кто невосприимчив к правде. У Т. вообще нет друзей. Интересно, придет этот актер к нему на могилу? Договор они заключили… да, больше пятнадцати лет назад. А может, и двадцати. Но что делать Т., если его приятель умрет раньше? Он вряд ли взойдет на то, чтобы сыграть спектакль на кладбище. Лицедействовать рядом с крестом, какой ужас. В любом случае его приятель-актер точно жив: если Т. видит его имя в числе исполнителей, на спектакль он не идет. Сделать это нетрудно, играет его знакомый редко. Как, впрочем, и Т., живущий ныне в нищете. Театральной, разумеется, ибо о другой — финансовой — Т. понятия не имеет. Он не знает, сколько денег на его банковском счете. Он два тысячелетия не заглядывал в банк. И столько же времени в глаза не видел ни одной выписки со счетов. Деньги, попадающие ему в руки, перекочевывают в его карманы, а из карманов — в руки торговцев блокнотами и ручками. В шляпы попрошаек или в карманы горничных, коридорных и портье тех отелей, где прячется Т. Деньги выпадают через дырки в карманах — иногда на тротуар. Следуя за Т. по его крестному пути, можно вполне сносно жить. Маршрут Т. в городе прост: парки, бистро, театры. Да, Т. чувствует, что его жалеют, но это сильнее его гордости: он должен бывать в театре. Даже если не играет. Даже если рабочие сцены поглядывают на него с удивлением. Даже если знакомый директор приветствует его с принужденным видом, а актеры в его присутствии напряженно молчат, он должен приходить днем в театр и смотреть репетицию. Или просто сидеть — в темноте зрительного зала. Или в фойе. А если в театре выходной, то за столиком в бистро напротив. Понедельники — плохие дни для Т. Ему плевать на досужие разговоры. Т. видит, что люди перестают трепаться и возвращаются к игре, как только он занимает свое место где-то между шестым и седьмым рядом. Он прекрасно понимает, что его присутствие нежелательно, и перехватывает раздраженные взгляды постановщиков. Особенно когда высказывается. Когда анализирует игру, и начинает говорить, и говорит целых полчаса. Но подите попробуйте передвинуть театральный памятник, подобный Т. Попытайтесь спровадить такого вот тяжеловеса из театрального зала. Намекните, что он должен немедленно отвалить. Заткнуться — раз и навсегда. Попробуйте выжить живую легенду, да еще в плаще, да еще на закате карьеры, и вы увидите, как возмутятся все артисты. Как они кинутся на его защиту, какие красноречивые многословные речи будут произносить. Актрисы восстанут, а молодые выпускницы Консерватории станут оскорблять уважаемого режиссера, угрожать забастовками, размахивать ручками, стоя на авансцене. Десять тысяч Антигон восстанут и поклянутся немедленно покинуть театр, если Т. запретят присутствовать на репетициях и произносить вполне уместные короткие невинные замечания с его места то ли из пятого, то ли из шестого ряда. Режиссеры отступают. Т. держит над их головами занесенную саблю.