Шозда не пропускал, Шозда тормознул у виража и аккуратно прошел по бровке - теперь перед ним открылись последние 100 метров из 196 километров. Шозда сгорбился и уронил голову на руль перед последним броском. Гайдамака не тормозил, даже не пытался зафиксировать ноги. Стрекотали туклепсы, колени ходили вверх-вниз, Сашко шел на отчаянный риск, рвался в обход Шозды, по большому виражу: выбора не было - кратчайший путь к финишу был занят соперником. Его едва не вышвырнуло за бровку, он еле удержался в седле. Милицейское оцепление шарахнулось в сторону. Велосипеды почти сравнялись, когда до финиша оставалось метров тридцать, но Шозда успел перекрыть Гайдамаке путь, тот оказался в западне. Слева был Шозда, справа - бетонный выступ трибун. Единственный выход - затормозить. Но Гайдамака сжался и впрыгнул вместе с велосипедом на полуметровый бетонный выступ. Велосипед трещал, извивался, едва не врезался в металлический столб, а окровавленный и полуголый Гайдамака со всклокоченными пепельно-красными волосами давил туфли зрителей из первого ряда. Через мгновение он слетел на тартановую дорожку и перед носом потрясенного Шозды пересек финиш, сбил на тартан секретаря по идеологии, будущего Президента Украины Леонида Кравчука, стоявшего с Кубком в руках, и рухнул с велосипедом. Пальцы намертво вцепились в руль, тренеры долго не могли их разжать. Наконец его оторвали от велосипеда, уложили на траву. Текли кровавые слезы. После такого финиша ему аплодировали даже гонщики. Спел-таки свою вторую лебединую песню.
- Что с попом? - прохрипел Гайдамака.
Тренер не понял, о чем он спрашивает, и прикрыл его одеялом.
С тех пор они с отцом Павлом пребывали в приятельских отношениях, а когда Гайдамака налетел на папу римского, отец Павло совсем его зауважал: задавить самого папу - не хрен собачий и не фунт изюму!
______________
1 Чернобыльская гонка (франц.).
ГЛАВА 11
ИЗВИНЕНИЯ АВТОРА
О, змея! Я не извиняюсь, я вовсе не называл
Вас "змеенышем", как Вы пишете. Вы змея,
а не змееныш, громадная холеная змея. Разве
это не лестно? Целую руку, стукаюсь лбом о пол.
А. Чехов - Л. Мизиновои
Автор приносит свои извинения - в особенности пожилым дамам и молоденьким читательницам (все же "Эфиоп" - это мужское чтение) - за использование в романе так называемой ненормативной лексики, но в закрученных спиралями реальностях и в завязанном узлами генетическом коде "Эфиопа" русский мат занимает свое естественное скрепляющее место (вроде водородных связей в дезоксирибонуклеиновой кислоте) - такие исконные слова, как "блядь", "жопа", "срать" мелькают во всех русских (украинских) былинах и летописях, начиная с Несторовой, - и без этого скрепляющего начала закручивание слов и фраз в окончательную форму романа было бы невозможно.
Относительно неблагозвучного для русского уха офирского верховного титула "Pohouyam", мелькающего по всему роману. У автора не поднялась рука заменить его на что-то приблизительное - "вождь", "царь", "император" или даже на африканское "нгусе-негус". В Офире автора неправильно поняли бы, потому что верховного правителя там называют именно так: "Pohouyam". Это высший офирский титул, а "негус" или "нгусе-негус" - должность, которую занимает Pohouyam. Следует напомнить, что подобные звуковые накладки и кальки в разных языках не редкость - вспомним английское "ху ис ху". Оно ведь нас не коробит. Дело привычки. Филологическое открытие: оказывается, "мат" и "ненормат" - это одно и то же. В Чехии, например, русским не следует просить у женщины "спичку" можно схлопотать пощечину, в Болгарии в мужской компании предлагать "курицу" можно получить по морде (за что?!), а в некоторых странах Латинской Америки петь украинскую песню "Iз сиром пироги" - могут выдворить из страны. В Офире не надо плохо отзываться о "дровах". Так же осторожно следует обращаться с аббревиатурами различных партий и организаций - последняя новость из этой оперы: "Единый Блок Левых Организаций Молодежи". В этом смысле автор щадил слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные лексы латинскими литерами, а учение, происходящее от слова "Pohouyam", и его последователей автор перевел на русский как "дофенизм" и "дофенисты" (от неблагозвучного, но привычного "до фени").
ГЛАВА 12
ГЛЫНА
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина
И не станет того господина,
Который называл себя я.
Б. Савинков
Хоть и обругали байстрюком, зато культурно, по-французски, - bastarde. Не убили, уши не оборвали, даже по шее не дали, даже не тронули - и на том спасибо. Однажды на станции Блюменталь его тоже обозвали байстрюком. После этой станции Сашко уже не ждал от взрослых ничего хорошего. Плюнут и разотрут. Толстый поп в сутане на всю жизнь остался перед глазами. Был май, Сашко видел станцию, перрон, забитый ранеными. Цвели белым цветом вишни, было красиво, но сыро, встренно и пронзительно холодно, сыпал мелкий снег, от немецкой колонии доносились громкая беспорядочная стрельба, лай собак и крики перепуганных петухов. У перрона напротив вокзала стоял под парами деревянный бронепоезд и изредка оглушительно и лениво палил в мокрое небо из пушки. У штабного вагона зябла охрана. Сашко тихо наигрывал для раненых "Марусю", как вдруг мимо него, держась за щеку, быстро прошагал сам батька Махно с телохранителями - батька только что ходил на боевую рекогносцировку и заодно оправился в дощатой, донельзя обосранной уборной за вокзалом. Сашко запел, привлекая внимание батьки:
Батька Махно
Смотрит в окно,
За окном
Темным-темно.
Нестор Махно высморкался под бронепоезд, отскреб об подножку вагона прилипшее говно с хромового сапога, вскочил на подножку и с такой злобой зыркнул на хлопчика, что Сашко тут же свернул аккордеон. Махно было не до музыки, ему сегодня не везло: на батьку напал понос, болел зуб, около уборной он вступил в говно, махновцам не удавалось взять немецкую колонию - Блюмы, Тали и Блюментали здорово огрызались, а батька не мог заорать свое знаменитое: "Хло-о-пцы! Роби гря-а-зь!", потому что конница с тачанками позавчера ушла робить грязь к Мариуполю, и хлопцы сами лежали в грязи. Мертвых пока не выносили, а раненые, кто мог идти, подходили под снегом к вокзалу, стонали, матерились на майский снег, поминали батьку разными тихими словами, садились, ложились прямо на перрон и перевязывали друг друга какими-то грязными тряпками и окровавленными бинтами.