– Какой же она тебе показалась сегодня, почтеннейший Каласирид, не украсила ли она отчасти это торжество?
– Помилуй, – сказал я, – Харикл! Ведь это все равно что спросить, затмевает ли луна остальные светила.
– Однако кое-кто хвалил, – возразил он, – и фессалийского юношу.
– Да, – промолвил я, – но ему уделяют лишь второе или даже третье место, поистине признавая твою дочь венцом и средоточием шествия.
Хариклу были приятны эти слова, да и я, говоря, впрочем, лишь истину, тем не менее достигал желаемой цели: войти к нему в доверие.
Улыбнувшись, Харикл сказал:
– Я сейчас иду к ней. Если тебе угодно, пойдем взглянуть, не расстроилась ли она от шума толпы.
Я с радостью согласился, показывая тем Хариклу, что его дела для меня важнее всяких других.
Придя в жилище Хариклеи, мы застали ее томящейся на ложе, и глаза ее были увлажнены любовью.
Она обняла отца, как обычно, и на его вопрос, что с ней, сослалась на головную боль, говоря, что с удовольствием осталась бы в одиночестве, если это возможно.
При этих ее словах обеспокоенный Харикл вместе со мной покинул комнату, велев служанке соблюдать тишину.
Отойдя от дома, он обратился ко мне:
– Что это такое, почтеннейший Каласирид, что за болезнь напала на мою дочку?
– Не удивляйся, – ответил я, – если среди столь многолюдного шествия ее сглазили.
– Как, – сказал Харикл с насмешливой улыбкой, – и ты, как простой люд, веришь в дурной глаз?
– Да, – отвечал я, – как и вообще во все то, что истинно. Ведь вот в чем дело: этот окружающий нас воздух проникает в глубь нас через глаза, ноздри, дыхание и другие пути. Те свойства, какими обладал он снаружи, вносит он в тех, кто его впивает, занося в них семена тех недугов, что были в нем, когда он вошел в тело. Поэтому, когда с завистью взирают на красоту, то наполняется окружающий воздух этим дурным свойством, и завистник источает на ближних свое дыхание, полное горечи. Оно очень тонко и поэтому проникает до самого мозга костей. И многим болезни приносит зависть, имя которой – дурной глаз. К тому же, Харикл, обрати внимание еще вот на что; сколько людей заразилось глазными болезнями и сколько – разными поветриями, вовсе не прикасаясь к больным, удаляясь от их ложа и от стола и только подышав с ними одним воздухом.
Я могу это тебе подтвердить если не иным примером, так хоть возникновением любовной страсти: своим зарождением она обязана видимым предметам и, словно дуновение, через глаза, стрелою вонзается в душу страсть. Да это и очень естественно, ведь из средств наших ощущений зрение – самое подвижное и горячее, – оно наиболее восприимчиво к истечением и свойственным ему огневым духом навлекает любовь с ее переменами.
Если, для примера, надо тебе привести действительный случай, записанный в наших священных книгах о животных, так вот он: харадрий[77] исцеляет страдающих желтухой. Если больной этой болезнью взглянет на эту птицу, она убегает, отвратив свой взор, с закрытыми глазами, не потому, как думают некоторые, будто бы она отказывает в своей помощи, но оттого, что, увидав такого больного, она, естественно, притянет к себе его болезнь. Вот почему она избегает взгляда, как удара.
Ты, может быть, слышал о змее, называемом василиском, который одним своим дыханием и взглядом сушит и губит все, что ему попадается. Поэтому не надо удивляться, если случается людям сглазить тех, кто им всего дороже и кому они желают лишь добра: природа вызывает в них зависть, и они творят не то, чего желают, а то, что свойственно их природе.
Немного помедлив, Харикл отвечал:
– Ты очень мудро и убедительно разрешил спорный вопрос. Если бы и Хариклея почувствовала когда-нибудь страстную тоску любви! Тогда я считал бы ее здоровой, а не больной. Но ты знаешь, что для этого-то я тебя и призвал: сейчас нечего опасаться, чтобы эта безлюбая ложененавистница испытывала страсть. Вероятно, ее в самом деле сглазили. Я не сомневаюсь, что ты ее исцелишь, раз ты мне друг и так мудр во всем.
Я обещал Хариклу помочь по мере сил его дочери, если замечу ее недуг.
Мы еще обсуждали этот вопрос, как вдруг к нам с поспешностью подбежал кто-то и сказал:
– Вы, друзья мои, так медлите, словно вас позвали не на пиршество, а на битву или войну. Это празднество устраивает красавец Теаген, а покровительствует ему величайший из героев – Неоптолем. Приходите и не заставляйте откладывать пир на вечер: вас только одних недостает там.
Харикл шепнул мне на ухо:
– Вот принесло его с этим приглашением, уж очень некстати оно. Человек этот, видимо, сильно подвыпил. Однако пойдем, иначе он в конце концов еще прибьет нас.
– Ты шутишь, – заметил я, – впрочем, пойдем.
Когда мы пришли, Теаген отвел Хариклу место подле себя. Он отнесся с почетом и ко мне ради Харикла.
К чему вдаваться в подробности пиршества: девичьи хороводы, флейтистки, военная пляска эфебов во всеоружии и все прочее, чем приправил дорогие яства Теаген, чтобы в приятном общении легче пилось на этом пиру. Но вот о чем тебе совершенно необходимо узнать – а для меня рассказ об этом одно удовольствие: Теаген делал вид, что он весел, был приветлив с присутствующими, но я уловил, куда направлены были его думы: то блуждали его взоры, то глубоко стонал он без всякого повода, то с поникшей головой впадал в задумчивость, то внезапно светлел его взгляд, словно он приходил в себя и брал себя в руки. С необычайной легкостью изменялось выражение его лица. Настроение влюбленного, подобно состоянию опьяневшего, очень подвижно и неустойчиво, так как и у того и у другого душа испытывает качку в волнах страсти. Вот почему склонен к опьянению влюбленный и к любви – опьяневший.
Когда же томление Теагена выразилось в зевоте, тогда и остальным присутствующим стало ясно, что он нездоров. Харикл тоже заметил – впрочем, только лишь эти резкие переходы в настроении Теагена – и сказал мне тихонько:
– И этого тоже сглазил дурной глаз? Мне кажется, что Теаген испытывает то же, что и Хариклея.
– Да, то же самое, – ответил я, – клянусь Изидою. Это верно и правдоподобно: ведь после нее именно он блистал в шествии. – Такими словами обменялись мы с Хариклом.
Когда же наступило время пустить вкруговую чаши, первым отпил из вежливости Теаген, хотя ему не хотелось пить. Когда пришла моя очередь, я сказал:
– Благодарю за ласку, – но отклонил чашу. Теаген бросил на меня острый и вспыхнувший взгляд: он подумал, что им пренебрегают.
Харикл понял это и сказал:
– Этот человек воздерживается от вина и не ест ничего одушевленного.
Теаген спросил о причине.
– Он из Мемфиса, – продолжал Харикл, – египтянин и пророк Изиды.
Лишь только Теаген услышал, что я египтянин и пророк, он сразу преисполнился радости и, воспрянув, словно нашел какой-то клад, потребовал воды, отпил из чаши и сказал:
– Мудрейший гость мой, прими эту заздравную чашу, наполненную тем, что для тебя всего сладостнее, – Я отпил из нее за то, чтобы трапеза освятила нашу дружбу.
– Да будет так, прекрасный Теаген, – отвечал я, – впрочем, я издавна дружествен тебе. – И, приняв чашу, я стал пить.
На этом пиршество кончилось. Все мы разошлись по своим домам. На прощанье Теаген много раз обнимал меня, горячее, чем это бывает при первом знакомстве.
Придя туда, где я остановился, я лег, но сперва долго не мог заснуть, все снова и снова размышляя о молодой чете и стараясь понять значение последних слов оракула. И вот, уже в полночь, я увидел Аполлона и Артемиду (я полагал, что увидел – если только это было видение, а не действительное их явление) – он вручил мне Теагена, она – Хариклею, называя меня по имени.