Когда же она призналась, что не знает, я сказал:
– Здесь изложены и твое происхождение, и племя, и судьба.
На ее мольбы открыть, что я знаю, я ей все поведал, попеременно читая надпись и переводя ее слово в слово.
Когда Хариклея узнала, кто она такая, ее образ мыслей стал еще более достоин ее родословной.
– Что же надо делать? – неотступно спрашивала она.
Я принялся давать ей более ясные советы, открыв все, как было.
– Я, дочь моя, – сказал я, – и у эфиопов побывал, возжаждав их премудрости. Известным стал я и матери твоей Персинне; ведь царский двор всегда гостеприимен для мудрецов. Там я многое стяжал, но более всего – славу, так как египетскую мудрость я божественным образом сочетал с эфиопской. Когда же Персинна узнала, что я собираюсь домой, она рассказала мне всю повесть о тебе, взяв сначала с меня клятву молчать. Персинна говорила, что она не смеет признаться во всем этом местным мудрецам. Она умоляла меня вопросить богов прежде всего о том, осталась ли ты, покинутая, в живых, а затем, в какой стране ты находишься. Ведь не слыхала она, хотя и много справлялась, чтобы среди ее народа какая-нибудь девушка была похожа на тебя.
Когда я от богов узнал обо всем, то сказал, что ты жива, и указал, где находишься. Персинна снова стала просить отыскать тебя и склонить к возвращению на родину. Персинна бесплодна и бездетна после мук, сопровождавших твое рождение, и готова, если ты когда-либо явишься, признаться твоему отцу во всем случившемся. Она знает, что он поверит рассказу, испытав ее верность за долгую совместную жизнь и желая в детях дочери, нечаянно обретенной, найти себе преемников.
Так говорила Персинна и умоляла меня исполнить ее просьбу, усиленно заклиная меня клятвой Гелиоса, которую не дозволено преступить ни одному из мудрецов. Я прибыл сюда, чтобы исполнить ее мольбу и данную мною клятву. Правда, я пустился в путь не для этой цели, но по внушению богов как раз это и стало величайшим приобретением в моих скитаниях. Уже много времени, как ты знаешь, я неотступно занимался тобой, не переставал должным образом заботиться о тебе, но умалчивал, в чем тут дело, ожидая удобного случая овладеть повязкой для подтверждения всего, что должен был тебе сказать. Итак, если ты послушаешься и согласна на побег с нами отсюда, пока тебя не принудили испытать что-либо неугодное тебе, – ведь Харикл уже торопит твой брак с Алкаменом, – тебе представляется возможность обрести твой род, отечество и родителей, соединиться с Теагеном, уже как с мужем, а он готов следовать за нами, куда бы мы ни захотели; жизнь пришелицы и чужестранки ты сменишь на жизнь благородной госпожи и даже будешь царствовать вместе с тем, кто тебе всех милее, если верить хоть в чем-нибудь богам и прорицанию Пифийца.
При этом я напомнил Хариклее прорицание и объяснил его значение. Хотя Хариклея отлично знала это прорицание, так как многие распевали его и толковали его смысл, все же она была поражена и недвижна.
– Если, по твоим словам – а я им верю, – сказала она, – таково желание богов, так что же делать, отец мой?
– Прикинуться, – ответил я, – будто ты согласна на брак с Алкаменом.
А она:
– Тяжело, – говорит, – и, кроме того, постыдно даже и пообещать, будто я предпочту другого Теагену, но раз уже я поручила себя богам и тебе, отец мой, то скажи, какую цель преследует эта выдумка и как следует поступить, чтобы не исполнить этого обещания?
– По самому делу узнаешь, – ответил я. – Если что наперед сообщить женщинам, то робость мешает им действовать, а то, что предпримешь вдруг, часто совершают они с большой смелостью. Следуй только моим наставлениям во всем, а сейчас вот что: соглашайся с Хариклом, когда он заговорит о браке; знай, что он ничего не будет делать без моего руководства.
Хариклея согласилась, и я оставил ее в слезах. Чуть только я вышел из дома, вдруг вижу Харикла, необычайно печального и полного отчаяния.
– Вот чудак, – говорю я ему, – тебе нужно бы радоваться, веселиться и приносить богам благодарственную жертву за то, что ты получил давно желаемое: Хариклея наконец-то, благодаря многим ухищрениям моей премудрости, склонна выйти замуж. А ты угрюм, задумчив и чуть не плачешь, неизвестно из-за чего.
– Как же мне не быть таким, – отвечал он, – раз самое дорогое для меня существо, может быть, скорее расстанется с жизнью, чем вступит – как ты говоришь – в брак, если верить вообще снам, в особенности тем снам, которыми я был напуган в эту ночь. Я видел, что орел, выпущенный из рук Пифийца, внезапно налетел, похитил дочь из моих объятий и, увы, унес ее на край света, где все полно каких-то мрачных и темных призраков. Под конец я не мог распознать, что сделал орел: он нарочно удалялся на беспредельное расстояние и полет его уже нельзя было различить.
Когда Харикл сказал это, я понял, что значит сон, но решил отвести от Харикла печаль, из опасения, как бы он не стал подозревать будущего.
– Ты, – сказал я, – жрец, да еще самого вещего из богов, как же ты не умеешь должным образом разгадывать сны: твой сон возвещает тебе будущую свадьбу дочери: орел – это намек на жениха, который ее возьмет, это случится по знаку Пифийца, который как бы своей рукой подводит к ней будущего супруга. Зачем же ты негодуешь на видение благовествующее и истолковываешь сон к печали? Харикл, удержим наши уста от зловещих слов и будем способствовать воле вышних, стараясь еще тверже убедить твою дочь.
– А чем же добиться еще большей ее благосклонности? – спросил Харикл.
– Если у тебя есть какая-нибудь драгоценность, – ответил я, – затканная золотом одежда или дорогое ожерелье, принеси их под видом подарка от жениха и, задаривая, умилостиви Хариклею. Золото и каменья – неотразимые чары для женщин. И все остальное надо тебе приготовить к торжеству. Нужно ускорить брак, пока девушка еще неизменно хранит внушенную моим искусством страсть.
– Считай, что за мной-то дело не станет, – сказал Харикл и побежал, на радостях спеша претворить слова в дело.
Он действительно сделал – как я узнал впоследствии – все, что я ему посоветовал, без малейшего промедления: в качестве свадебного подарка от Алкамена он принес драгоценную одежду и эфиопские ожерелья, положенные Персинной как приметы.
Я же, встретившись с Теагеном, спросил, где находятся те, кто вместе с ним участвовал в шествии. Он ответил, что девушки уже отправились: их послали вперед, так как они ходят медленнее; и что юношам тоже не терпится; они волнуются, собираясь домой.
Узнав об этом, я сообщил, что надо передать им, а ему самому сделать: я приказал следить за тем знаком, который я дам при удобном случае в нужное время. Затем я расстался с Теагеном и поспешил к храму Пифийца, чтобы испросить у бога предвещание, как мне устроить побег вместе с молодой четой. Но божественное быстрее всякой мысли: оно и без зова помогает тому, что совершается по его воле, часто опережая просьбу своим благоволением. Пифиец дал ответ на еще не заданный вопрос и на деле явил свое руководство: когда я, охваченный своими заботами, как уже сказал, спешил к пророчице, меня на пути задержал громкий оклик каких-то чужестранцев:
– Соверши вместе с нами возлияние, друг!
Они справляли пир в честь Геракла под звуки флейты. Я замедлил свой шаг, услышав это. Было бы нечестиво не откликнуться на священный призыв. Когда я воскурил фимиам и возлил воду, пирующие, казалось, подивились ценности моих жертвоприношений[98], но все же пригласили принять участие в пире. Я и этому повиновался. Возлегши на ложе, устланное для гостей миртовыми и лавровыми ветками, и вкусив от обычной мне пищи, я сказал им: