Не было никаких неясностей и в хронологии. Средневековый книжник не сомневался в широко известных хронологических выкладках римского монаха Дионисия Малого о том, что от сотворения мира до рождества христова прошло ровно 5500 лет, и твердо знал, сколько лет стоит мир. Более того, и грядущие судьбы мира были ведомы ему благодаря Апокалипсису, вплоть до времени наступления “последних дней мира” и появления антихриста, которое приурочивалось к началу VIII тысячелетия от сотворения мира. Судьбы всех явлений, и крупных, и малых, были для него предречены и зачастую известны. Так, дееписатель эфиопского царя Амда Сиона, много воевавшего против мусульман, пишет с полной убежденностью: “Мы же слышали и знаем из св. Писания и говорим истинное и несомненное, что царство мусульман непродолжительно — всего 700 лет, что оно разорится во время свое. Царство христиан пребудет и устоит до второго пришествия сына божия, как возвестило св. Писание, особенно же пребудет царство Эфиопское до пришествия Христова — о нем пророчествовал Давид и сказал: „Эфиопия предварит руки своя к богу“ (Пс. 67, 32)” [14 с. 19]. Таким образом, все было известно и предсказано в человеческой истории, и чтобы понять ее ход во всем бесконечном многообразии событий, нужно лишь уметь разглядеть за их внешней, бренной и изменчивой оболочкой ту вечную, незыблемую истину, которая и составляет ее подлинную сущность. На решение именно этой сверхзадачи и были направлены главные усилия эфиопских историографов.
Подобная задача оказывалась трудной, но ни в коем случае не невозможной. Дело в том, что история, при всей поступательности ее хода развития, имела с точки зрения средневекового книжника тот параллелизм, который столь заметен при сравнении ветхозаветной и новозаветной историй. Христианское богословие уделяло особое внимание этому параллелизму, в котором и раскрывался для человека таинственный, но тем не менее глубоко осмысленный и значимый божественный смысл истории, ее в высшей степени закономерный характер, где не было и не могло быть места случайности. Этот параллелизм не ограничивался исключительно священной историей, он имманентно присущ всей истории в целом, и тот, кто хотел обнаружить внутренний смысл происходящего, должен был найти его параллель. Эта особенность исторического мышления авторов самым непосредственным образом отразилась в их повествовании. Известное положение о том, что “сравнение — не доказательство”, прямо противоречит подобному мышлению, согласно которому сравнение (взятое из священной истории) и есть доказательство. И когда царский историограф пишет: “А вельможи царства, азажи и их присные, дали клятву и заключили союз, подобно войску идумеев и измаильтян” (История царя Сарца Денгеля, гл. 1), или: “И все притеснители этого царя уподобились десяти племенам, которые отделились от Ровоама, сына Соломона” (гл. 2), это должно указывать не на личную оценку автором действий противников царя, а прежде всего на историческую обреченность их противодействия, на предреченность их грядущего поражения. Таким образом, глубокое знакомство с Писанием было непременным условием возможности разбираться в человеческой истории, писать и читать средневековые исторические произведения.
Поэтому их авторами были, как правило, весьма эрудированные книжники и начетчики, прекрасно начитанные не только в Писании, но и хорошо знакомые с широким кругом христианской литературы, доступной в Эфиопии, литературы, лишь в небольшой своей части эфиопской по происхождению. Обладая развитым литературным вкусом и явно заботясь о своем литературном слоге (“Так открой нам, господи, чтобы смогли мы украсить словеса, что подобает написать нам...”; гл. 9), они тем не менее задавались целью, которую сами оценивали неизмеримо выше целей литературных. Историограф царя Сарца Денгеля прямо заявляет об этом: “Написано это не для снискания похвал пустых и не для снискания славы земной, а ради исполнения приказа господина, ибо гласит Писание: „Рабы, повинуйтесь господам своим“” (гл. 7). Написание истории царя было, разумеется, службой придворного историографа, и сам он понимал свой литературный труд именно как служение своему господину. Это обстоятельство, однако, не заслоняло собою сверхзадачи историографа, которую тот осознавал и формулировал очень точно: “Да дарует нам бог язык премудрости, чтобы поведать нам то, о чем мы будем повествовать, и да дарует он помышлению нашему разумение умудренных, разумом глубоких и мудростью обширных, чтобы прозревали мы сущность, а повествовали внешность тех [дел] дивных и чудесных, что сотворил бог рукою сего царя могучего, победителя врагов...” (гл. 8).