Традиционный образ хорошего царя в глазах эфиопского общественного мнения — это образ царя-воина, защитника страны и грозы соседей, регулярно отправляющегося в далекие походы и расширяющего пределы своего царства. И здесь сравнение двух царей Иясу было не в пользу внука. Дж. Брюс сообщает [27, т. IV, с. 744-745], что в Гайдаре по рукам ходил издевательский свиток, где в высокопарном стиле официальных описаний царских походов излагались действительные перемещения царя Иясу II в окрестностях столицы. Это была пародия, причем пародия даже не столько на официальную царскую историографию, сколько на поведение самого царя. Отвечать на такую хотя и подпольную, но весьма язвительную критику нужно было делами, и в начале 40-х годов Иясу II, собрав все наличные силы, предпринял ряд небольших и недалеких походов на кочевников балау, живших на границе с Сеннаром. Конечно, это была не чета смелым походам его деда на грозных оромо, когда тот доходил до далекой области Гибе, но это были все же походы, откуда царь возвращался в Гондар триумфатором со скромной добычей верблюдов и рабов. Разумеется, хронист постарался извлечь все возможное из самого факта походов, безбожно преувеличивая их масштабы и значение. Под его пером они превращались в походы, каких «не делали отцы его, цари, от времени государя Сисинния и доныне» (с. 76), с живописными описаниями подвигов царя и его приближенных, торжественных встреч в столице и поста и молитв царицы-матери за своего воинственного сына. Тем не менее и эти, казалось бы, вполне безопасные походы закончились в 1744 г. сокрушительным и позорным поражением, когда царю пришлось бежать, бросив все святыни и регалии, которые были при нем: частицу древа голгофского креста, икону «образ в терновом венце», писанную, по убеждению эфиопов, самим евангелистом Лукою в Иерусалиме, и царскую корону. Хронист, естественно, постарался преуменьшить размеры несчастья, как прежде он преувеличивал масштабы побед, но это ничего не меняло: кризис гондарского царства нарастал.
Он чувствовался во всем: и в своеволии местных правителей, ссорившихся и даже воевавших друг с другом, нисколько не оглядываясь на гондарского царя, и в участившихся стычках между амхарцами и кварасцами в самом Гондаре, когда предводитель амхарцев кричал: «Что до меня, то я, когда бы не страшился государыни, то перебил бы этих уроженцев Квары, не оставив ни одного из них!» (с. 97). Надо сказать, что государыню страшились не зря, ибо она выказывала незаурядную политическую ловкость. Столкнувшись с раздорами в самой столице, с военной слабостью царской власти и своеволием правителей Амхары, Бегамедра и даже Дамота, она решила сделать ставку на нового человека — Микаэля Сэхуля, быстро набиравшего силу на севере, в области Тилрэ. Сначала этот феодал из Адуа, постоянно враждовавший с соседями, прибирая к рукам всю область, показался царице простым возмутителем спокойствия, которого нужно было урезонить. В результате царские войска с помощью местных противников Микаэля осадили его и принудили сдаться. Однако тогда он был прощен по заступничеству (говорят, небескорыстному) могущественного Вальда Леуля, брата царицы, а впоследствии и сама Ментевваб увидела в нем полезный противовес другим своим вассалам, и 17 сентября 1753 г. Микаэль Сэхуль был официально назначен наместником Тигрэ. Это было началом его головокружительной карьеры «делателя королей» во второй половине XVIII в.
Если судить по «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса» в том виде, в котором она дошла до нас, и воспринимать ее как единое произведение, то можно было бы восхититься необычайной проницательностью хрониста и его способностью предвидеть будущее, поскольку две главы (42-я и 43-я) почти целиком посвящены «истории событий о победах дивных, сотворенных рукою Сэхуля Микаэля» (с. 99). Действительно, хотя напоследок и говорится, что «все эти победы были сотворены ему силою бога, и силою святого Михаила, и крепостью силы царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса» (с. 102-103), это не столько «история» царя и царицы, сколько повествование о походе Микаэля Сэхуля с точными датами и маршрутом его передвижений. Однако, видимо, это все же не прозрение хрониста будущей роли Микаэля, а позднейшая вставка в текст; и, как мы увидим далее, для такого предположения есть основания.