Ложкина промолчала, она помнила те времена, когда никто не хотел брать её в бригаду, все находили причину отказаться от новенькой.
- И знаешь, влюбился я в неё, сильно, земли не чуял под ногами, так влюбился, весь бы мир к её ногам… «дом хрустальный на горе - для неё», а у неё глазки тускнеют, ей работать охота, а все нос воротят… какой врач из пигалицы? Только лишние проблемы бригаде. Ну, и взял я её к себе. Она на лету всё схватывала, буйных уговаривала, даже материлась пару раз, а уж какой успех имела у бабулек с дедками… И ты же знаешь неписанное правило – не спать с тем, с кем непосредственно работаешь. Я думал, вот подучу её, передам в другую бригаду и приударю за ней. Опоздал. Увлеклась она коллегой нашим, сильно увлеклась, не на шутку. А мне он не нравился, вот, знаешь, интуитивно так… всё подвоха от него ждал, а с другой стороны – понимал, что это ревность во мне говорит. Нормальный мужик, вкалывает, в квартиру вписался, к свадьбе вроде готовится, только проскакивало в нём дерьмецо, прости за слово, любил он поделиться в приватной беседе интимными подробностями, о чём нормальные люди молчат и напоказ не выставляют.
- Угу, - Ложкина уставилась на покрывало, разглядывая там рисунок.
- Я, Тань, виноват перед тобой, - вдруг сказал Шувалов, и Ложкина в онемении уставилась на мужчину рядом. Это был всё тот же фон Хер Шувалов, с тем же немного снисходительным и даже величественным выражением лица, но взгляд был другой, непривычный Татьяне, может, виноватый.
- Виноват, когда он про фотографии в интернете сказал, я не поверил, эта девочка с ангельской внешностью и какой-то эксгибиционизм глупый, никчёмный, пошловатый даже. Какое-то болезненное проявление не менее болезненных наклонностей. Но он мне показал фото, и ещё кой-кому.
Ложкина ахнула, вспыхнула, стиснула зубы и решила дослушать.
- В общем, когда я узнал, что он без твоего ведома так забавляется, да ещё и хвастает этим, пригрозил ему, что если он тебя не оставит – конец его карьере, фельдшером в коровник не возьмут. Ты, может, помнишь, дядька у меня в высоких медицинских кругах тогда в Питере был, он меня потом в Москву и продвинул. Бросить я потребовал немедленно, ты не думай, он сопротивлялся, мы даже подрались в лучших традициях эпик-лав, как ты говоришь, но в итоге сдался. Один звонок на подстанцию решил всё… Я действительно думал, что спасаю тебя, сам себе таким благородным виделся, рыцарем без страха и упрёка. Даже думал, начну ухаживать за тобой, а потом увидел тебя, когда свадьба отменилась, сколько дней прошло? Один, два, ты на смену вышла? Танечка, такое лицо у тебя было… но, как ты держалась, какой собранной была, маленький ангел из стали или камня, ведь улыбаться заставила себя, других успокаивать… а потом ушла домой в шесть утра, в изморось. Я всё ждал, пройдёт у тебя, но не проходило, и я не выдержал, уехал, дядька хорошо помог, я шоколадно устроился, сама видела, сначала учёба, новая работа, сама знаешь, какой это мандраж. Потом стал приезжать изредка, сначала боялся тебя увидеть, стыдно было и перед собой, и перед тобой, а потом как-то забылось, как стёрлось из памяти. И я привык к тебе новой, забыв, что ты всё та же девочка, я забыл, что ты будешь лечить безродную собачку на свою маленькую зарплату, а сама на следующий месяц выкручиваться, как оплатить две квартплаты, в прошлом месяце не хватило. Забыл, что у тебя хватит и терпения, и такта для любого человека, если он нуждается в помощи. Забыл, что я люблю тебя…
- Теперь, выходит, вспомнил? - Татьяна недоверчиво посмотрела на Шувалова, ещё не зная, как ей реагировать на его откровения.
Злиться? Удивляться? Не верить?
- Вспомнил. Я люблю тебя, Татьяна.
- Прям Евгений Онегин.
- Надеюсь, я опоздал не настолько.
- Когда вспомнил-то?
- Не знаю, честно, не знаю. В машине, когда ты расплакалась из-за фотографий этих, наверное, или утром, когда ты расхаживала в том, что ты называешь пижамой, когда бежал за тобой, может, тогда… я не знаю, Таня, но прошлой ночью я любил тебя – это чистая правда.
- Как-то всё это… - Татьяна не находила слов.
Она оглянулась вокруг: многие свечи погасил ветер с моря, который становился прохладным. Свечи на столе от ветра разгорались только ярче, в их свечении бокалы переливались разными цветами, они освещали не только стол, но и немного пространства вокруг, делая пейзаж немного мистическим.
- Я не знаю, что сказать.
- Скажи, что прощаешь меня.