От холода соображал я туго, но, отогреваясь, стал понемногу проваливаться в чернь. Разглядывая сквозь сон маленькие зеленые полоски, бегающие перед глазами, я задумался над тем, а кем же был этот егерь? Он выглядел, как сотрапезник, но при этом не походил на них ничем, кроме внешности. Его боги, его магия, его повадки и речь — все говорило о том, что Герман не мог принадлежать к их числу. О том же говорила и лютая ненависть к нему Курьмы: соплеменников не пытаются убить при первом же удобном случае.
Маленькие зеленые полоски, за которыми я наблюдал сквозь сон, складывались из бесконечного числа маленьких символов. Некоторые повторялись чаще других, иные реже. Слева и справа были нарисованы контуры двух сотрапезников. Один из них был с изображением молнии на груди, другой с изображением перекрещивающихся полосок. Оба изображения были закрашены ярко красным до колен и пульсировали, словно предупреждая о чем-то тревожном.
Ближе к утру я проснулся от резкого звука. Голова егеря протяжно верещала, а изображение того сотрапезника, что был с молнией на груди, отчаянно пульсировало, закрашенное красным лишь до ступней. Я задергался, и егерь проснулся. Он быстро сдернул с меня свою голову и надел ее на себя. Вдруг звук стих, и голова погасла. Герман приподнялся на локтях и выругался, снимая ее с себя.
— Плохо дело, малыш, — сказал он хриплым со сна голосом. — Батарея сдохла.
Я не понял, кто именно умер, поскольку в сугробе, кроме нас двоих, больше никого не было. Может, ему приснилось?
— Автономки скафандра хватит еще на день перехода. Придется силовое поле отключить. Всю энергию на обогрев пустим. А дальше…
Он опять выругался. Затем, немного помолчав, ощупал меня.
— Согрелся? Ладно, пора выдвигаться. Скоро светает.
Сани мы бросили. Егерь уже не мог оставить меня в них, пусть даже и укутанного в тулуп. Стоя на коленях в нашем сугробе, он взвалил себе на плечи свой тяжеленный горб, а меня обвязал ремнями таким образом, чтобы я висел на нем спереди, плотно прижатый к его телу. Сверху он укрыл меня все тем же тулупом, взял в руки свою корявую палку, и мы выдвинулись в дорогу.
— Замерзнешь, — объяснял егерь свои манипуляции, когда привязывал меня к себе. — На санях никак нельзя. Вчера тебя всю дорогу ИКАС берег, пока заряд не иссяк.
Я уставился на него непонимающим взглядом.
— ИКАС — индивидуальный комплекс автономного существования, — пояснил Герман, но, видя, что понятнее мне не стало, поднатужился и разжевал еще сильнее. — Ну, шар этот летающий! Понял теперь?
Я кивнул.
— Ох, и заварил же я кашу с тобой, последыш, — жаловался Герман в пути. — Один бы я дошел уже. А с тобой, эээх…
Я понимал, что стал серьезной обузой егерю, но совершенно не тревожился по этому поводу. В конце концов, помереть в обществе этого косматого сотрапезника было моим выбором, а вот взять меня с собой — это уже было его идей.
Тем не менее, жалуясь и скрежеща зубами, егерь упрямо шел по снежной целине вперед. Ближе к середине дня вдобавок ко всему прочему начался снегопад. Идти стало совсем тяжко. Мелкий колючий снег полосовал старого егеря по лицу, пришлось надевать холодную голову. Егерь жаловался, что в ней плохо видно дорогу.
— Когда заряд в шлеме на нуле, толку от него, как от козла молока, — пояснял Герман, перекрикивая непогоду.
Причем говорил он это, кажется больше Пустоши, нежели мне, поскольку слова «шлем» и «на нуле» мне ни о чем не говорили. Я уже молчу про его странные попытки подоить козла.