В один весенний день, когда он обнаружил на горе Ранда ранее неизвестный подвид Silene virginica[662], он понял, внезапно и без удивления, — хотя уже много дней не вспоминал о Дарвине или его схеме, — что Дарвин освободил Бога от ужасного бремени создания мира: от необходимости придавать форму листочкам и панцирям улиток, выдавливать выводки котят и закукленных бабочек и порождать каждую вьюгу; освободил его и от труда, и от вины. Он выбрал для этой работы помощника, и этот помощник — Случайность. На самом деле у него не было выбора; больше нечего было делать.
Случайность.
Уэлкин писал, что в то мгновение ощутил весь мир вокруг — с горы Ранда он мог видеть все Дальние горы — «громкий, но спокойный гул», и все потемнело, а потом прояснилось, как случается, если встать слишком быстро. Но свет и звук были не тем, чем они были; впоследствии он не мог сказать, чем именно, хотя и назвал их Любовью, заметив, что это не имеет смысла, и его душа вошла в новую страну. Он понял, что прежде, не понимая этого, считал Бога величайшим из демонов: могущественным, быть может добрым существом, которое действует так же, как демоны, воздействует на мир и выполняет свои планы в отношении нас, понять которые — наш долг, насколько это возможно, и его смыслы, лежащие в глубине каждой сделанной вещи.
Но это не так. Нет никаких смыслов, никакого работника, никаких планов. У мира нет планов на нас. Холодным вечером по Эдему шествует Божья Любовь, наш Друг, ее бесконечное сердце пусто и холодно, как в это мгновение и сердце Херда Хоупа Уэлкина. Вдвоем они сходят вниз с горы.
Именно после этого Уэлкин начал говорить с другими людьми и писать им; он учил естественной истории в своих книгах, а Божьей любви — в воскресной школе, что ему разрешили делать через несколько лет, в течение которых он никому не причинил вреда и казался таким же нормальным, как и любой другой. Херд Хоуп Уэлкин вскарабкался из мира демонов в несотворенное творение, в мир, чьей единственной причиной для существования было само существование — то есть нет причины, нет благословенной причины — и обнаружил в конце своего путешествия, что вернулся в общество людей. Для него не было прямого пути, только такой, длинный и окружный, как и для Данте, который не мог взобраться напрямик на священную гору, свою цель, и был вынужден идти вокруг, через всю вселенную. «Я видел своих товарищей в ратуше и на рынках, я видел их в Церкви во время Богослужения, — писал Уэлкин. — Они говорили мне: «Подходи и садись», и я садился. Я присоединялся к ним в молитве и благодарении, но не как душа к душе, а как человек к человеку, и это было для меня, после всех моих странствий, огромным Облегчением».
Глава двенадцатая
И вот настала последняя глава истории мира, в которой мы творим, благодаря работе воображения, несотворенный мир, произведение без автора. Воображение не может изменить мир, его самые глубокие внутренние механизмы и законы, однако может предвидеть новые пути; мир, в котором наши старшие братья и сестры, вещи, страдают от наших ребяческих логомантических[663] игр с ними и ждут, когда мы станем старше и будем знать лучше; мир, в котором мы действительно станем старше и будем больше знать.
«Я знаю, — писал Херд Хоуп Уэлкин в «Маленьких Проповедях по Разным Поводам», — я знаю, что на самом деле нет ни Верха, ни Низа, ни Правильного, ни Неправильного, ни Мужчины, ни Женщины, ни Еврея, ни Нееврея; нет Света и Темноты, нет Высокого и Низкого; нет бытия, нет небытия; нет ни Жизни, ни Смерти. Но безусловно есть страдание и радость; боль и прекращение боли. И из этого возникает все остальное: ибо мужчины должны работать, а женщины должны плакать, и если мы хотим освободить одних и утешить других, мы должны иметь изобретательность и мудрость. Именно для этого Змей дал нам вкусить яблоко с Древа Познания; мы вкушаем и затем обращаемся к нашим трудам».
Пирс и Ру, Мэри и Вита, Сэм и Роузи Расмуссен, Брент Споффорд, Вэл, Аксель Моффет, все проснулись примерно в одно и то же время и обнаружили, что утро пасмурное, не как вчера; что стоит серебряно-серый апрель, который бледнит и смягчает ярко-зеленые и фиолетовые оттенки, и, словно тайную улыбку, бросает неопределенный блеск или сияние на все, на что смотрит, или в сторону от него.
Пока Ру кормила девочек, Пирс отнес чашку кофе в комнату отца на третьем этаже; если бы он оставил дело на самотек, Аксель мог бы еще долго слоняться по комнате и мечтать, а сегодня надо было быстро выйти из дома.
663
Слово «логомантия» впервые использовал в русском языке В. Набоков: Он знал толк в дедалогии и логомантии (Лолита, 1955 г.). Слово греческого происхождения, два корня: слово+гадание, а поскольку словообразование с помощью соединительной «о» мы взяли именно у греков, то и чтение такой связи вполне идентично: главное слово — гадание, подчинённое — слово: «гадание, пророчество на словах, по словам» (прим. редактора).