— Ты мог с ним встречаться, — сказала Роузи. — То есть, ты же был там до того.
— Я никогда там не был, — сказал Пирс.
— Я уверена, что был. Ты писал мне оттуда.
На мгновение Пирс заколебался. Лицо на постере было темным и угрожающим, покрытым облаками, но человек, безусловно, нет. То же самое фото было на обложке книги, лежавшей на столе Роузи. Пирс открыл ее и прочитал:
«Истинная совесть и истинная ответственность всегда, в конце концов, объяснимы только при помощи молчаливого предположения, что за нами наблюдают «сверху», что там все видят и ничто не забывают, и, следовательно, земное время не в силах стереть острые разочарования земными неудачами: наша душа знает, что не только бытие осведомлено об этих неудачах»[689].
Разве другой государственный деятель, другой политик, в любой стране, мог бы сказать такое: говорить о неудаче, своей собственной неудаче, такой же неизбежной, как и у любого другого? Пирс почувствовал внезапное желание оказаться там, в том городе, в те дни, когда этот человек и он сам были молоды; выучить более важные и мудрые вещи, чем те, которые он выучил в те годы в собственной вежливой стране. Он не мог знать, что Феллоуз Крафт, писатель и путешественник, действительно видел Гавела, касался его и даже щекотал его пухлый живот: старший Гавел, его отец, тоже Вацлав, в конце 1930-х годов привел сына в только что открытый бассейн в пригороде Баррандов, к югу от Праги, в котором летом обычно собирались красивые мальчики. Вацлав Гавел-старший, строительный магнат и торговец недвижимостью, сам строил этот новый район с его элегантными кафе, замечательными террасами и будущей киностудией. Один из молодых людей, киноактер, представил Крафта улыбающемуся Вацлаву и его ребенку, и гордый папа болтал без умолку, пока Крафт повторял «Нерозумим, нерозумим», я не понимаю, я не понимаю: одно из немногих слов, которые он знал по-чешски, и одно из немногих, которые никогда не забудет.
На вершину вело несколько путей. Одна тропинка даже начиналась недалеко от маленького домика у реки Блэкбери, в котором когда-то жил Пирс, но самый широкий и популярный маршрут, четко отмеченный знаками, начинался у кучки столов для пикника, окружавших гранитный постамент Херда Хоупа Уэлкина; постамент увенчивала символическая сапожная колодка, которой сам Уэлкин никогда не пользовался. Доска на постаменте перечисляла все его достижения. Они вышли из машин, на которых приехали сюда, и на минуту задержались; Роузи рассказала им то немногое, что знала о нем, о его странной судьбе и о том, как его захватили демоны, а потом то ли отпустили, то ли были побеждены.
Пока она рассказывала, подъехала Вэл в том же самом красном Жуке, как и всегда, сейчас усеянном коричневыми пятнами грунтовки — для последней безнадежной попытки покраски — и поэтому выглядевшем более похожим на божью коровку, чем обычно; на верху антенны покачивался пластиковый цветок, пыльный и потасканный, прицепленный там для того, чтобы Вэл могла узнать на парковках свой маленький автомобиль среди больших. Вэл тоже не изменилась; для прогулки на свежем воздухе она одела пару свободных брюк с множеством карманов.
— Бог мой, это твои? — спросила она Пирса, глядя сверху вниз на Мэри и Виту, которые в ответ уставились на нее: во рту перекатывается сигарета, унизанные кольцами пальцы указывают на них, как на экзотические товары. — Сколько вам, ребята? В какой день вы родились? Нет, щас угадаю. Ноябрь.
— Мы сами точно не знаем, — сказала Ру, возвращаясь к ним. — Они думают — февраль.
— Водолей! Точно. Как их дед. — Вэл перевела свои огромные глаза на Акселя, который держался сзади, и который, поймав ее взгляд, испуганно вздрогнул. Вэл подошла к нему. — Они и не подумали представить меня, сэр, так что я это сделаю сама. Я — Валери. Кузина той дамы, рыжеволосой. — И она и рыжеволосая засмеялись, но Аксель не мог понять почему.
Вэл внимательно оглядела их всех — Роузи, Сэм, Пирса, Споффорда, детей, Ру.
— Кто бы мог подумать, — прошептала Вэл и, кажется, имела в виду, что она и могла подумать, и думала, как будто не она сама привела их сюда своим знанием. Потом, когда все пошли вверх к повороту, за которым исчезала тропа, Аксель затенил глаза и тревожно задержался.