И вот, в середине мая Фомин и Фомский лежали на кровати, попивали замечательную мадеру, и на этот раз у Фомского были основания полагать, что выход состоится.
«Ты по делу или так?»
«И так, и так».
«Интересно», – промолвил Фомин и закурил маленькую сигарку.
Помолчали. Три книжных шкафа, шифоньер, комод, еще две этажерки с книгами, кресло, столик, канапе, два глухо зашторенных окна, ковры – ничего, как и следовало ожидать, не изменилось, и взгляд Фомы, пройдясь по комнате, вернулся к Фоме.
«Ты ведь собирался где-то в этих числах выйти, помнишь?»
Фомин вздохнул и задумчиво покивал.
«Да... но... – опять вздох, – ой, не знаю...»
«У тебя появился повод, – сказал Фомский. – С тобой хочет поговорить Вера».
Фомин поднял брови.
«Есть телефон. И она может зайти, – сказал он. И добавил: – В крайнем случае».
«Может. Но не хочет. Она хочет, чтобы ты приехал к ней. Завтра».
«Она с ума сошла? С чего вдруг? Я...»
В комнату вошла Марина. Широко расставив ноги, она наклонилась и провела ладонями вниз по черным кожаным брюкам, потрясла ногами, расправляя складки (и все-таки: спит он с нею или не спит?), сдула со лба челку и сказала:
«Я могу идти? Кофе в кухне на столе».
Фомин кивнул.
«До понедельника», – сказала Марина и вышла.
Фомин вопросительно уставился на Фомского.
«Пропал Сыч», – наконец сообщил тот.
«Давно?»
«Неделю назад».
«Ну и?»
«Фома, я ничего толком не знаю. Мне вчера позвонила Вера, сообщила, что пропал Сыч, и попросила, я бы даже сказал, потребовала, чтобы ты пришел к ней. Всё. Если хочешь, можешь ей позвонить, но я думаю, что она будет стоять на своем, то есть на том, чтобы ты приехал к ней. По-моему, у нее истерика».
«Ерунда какая-то...» – сказал Фомин; он погасил сигарку, лег на спину и, заложив руки за голову, прикрыл глаза.
«Да... что ж... видно, судьба», – тихо произнес он минуту спустя.
«Значит, я могу ей сказать, что завтра ты будешь?»
«Только при одном условии: один я не поеду, поедем с тобой».
«Хорошо, я ей скажу».
Когда через полтора часа Фомский уходил, они договорились с Фоминым вечером созвониться и условиться о времени встречи.
Выражение лица при этом у Фомина было очень грустным.
***
Чтобы понять причину, по которой Фома так легко согласился выйти из дому после нескольких лет (четыре? пять? – я уже счёт потерял) самоизоляции, надо бы, хотя бы в самых общих чертах, рассказать довольно запутанную историю его отношений с Верой и ее пропавшим мужем. Надо бы, конечно, но мне, честно говоря, лень. Если только очень коротко, по пунктам. Ну, в общем, когда-то мы втроем – я, Сыч и Фома – крепко дружили. Потом Сыч познакомился с Верой. Потом Фома увел Веру у Сыча и они поженились. Потом Веру потянуло заграницу, в Америку. В самый последний момент Фома передумал и решил никуда не ехать. Думается, что к тому времени он к Вере остыл и предпочел такое вот романтическое завершение их совместной жизни: дескать, она туда, а ему, не нашедшему в себе сил расстаться с родиной, пришлось остаться здесь. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон, но только в облагороженном, возвышенном смысле. Не вышло. Вера наотрез отказалась ехать без Фомы. Вскоре они разошлись, и Вера вышла замуж за Сыча, который только того и ждал.
В конце концов всё разложилось следующим образом:
а) Вера живет в полной уверенности, что Фома погубил ей жизнь;
б) Сыч, в свою очередь, пребывает в уверенности, что женившись на Вере, он выполнил унизительную роль запасного игрока, и изначальной причиной своих бед (жизнь у них с Верой не очень складывается) тоже считает Фому;
в) Вера утверждает и всячески дает понять, что искренне, всем сердцем привязана к Сычу, при этом, как мы помним, считая свою жизнь непоправимо загубленной, но их счастливому существованию мешает его комплекс запасного игрока (крик Веры: «Да ты же сам, сам испоганил все что можно было своими комплексами! Сам, понял?!» Из соседней комнаты к ней выскакивает Сыч и, задыхаясь от возмущения, кричит: «Я испоганил?! Это я испоганил?! Ну ты и сука!» Через минуту хлопает входная дверь, и Вера видит в окно, как Сыч быстро пересекает двор; она обессилено опускается на стул, ставит на стол локоть и закрывает ладонью лицо), и потому во всем винит Фому, виноватого в данном случае самим фактом своего существования;