Докучливая история; а какого дьявола ему от меня надо теперь? Того, чего желает всякий обычный шантажист: уроков среднеегипетского языка. Трепеща от желания продемонстрировать мне глубину своих познаний, он берет с моего стола перо и бумагу, чтобы показать: он уже знает иероглифику, иератику и демотику. Сам всему научился, утверждает он (ты все-таки лучше присядь, Бев), по книгам из австралийской библиотеки; а заведовала библиотекой его первая любовь, женщина, погибшая при трагических обстоятельствах, испустившая дух у него на руках. А сейчас он просто хочет обсуждать со мной историю царей. Короче, Бев, меня шантажом принуждают быть наставником антипода, самоучки, вдовца и будущего египтолога с преступными наклонностями. Обычное дело, ты видел десятки таких людей. Скажи, если я тебе наскучил, любовь моя.
Мой ученик абсолютно naif,[24] но память его обнаруживает странные глубины, бездонные озера знаний о Египте, разделенные обширными пляжами невежества. Он об этом осведомлен и желает, чтобы земли были затоплены равномерно. Пока мы будем над этим работать, он желает изучить еще и арабский, который уже начал мучить без посторонней помощи.
Он уже приходил в мою палатку трижды, Бев, а между нами сорок миль! Вот где любовь к знаниям! На меня он взирает благоговейно. Оксфордские истории вводят его в транс, он превращается в очумелую кобру, впавшую в экстаз от трелей черномазого флейтиста. Я нежно шепчу: «Баллиол» — и он почти лишается чувств, не настолько, впрочем, чтобы я смог испытать на нем более приятные педагогические методы. Разок-другой я пытался (сбился уже со счета), это было бы забавно и к тому же освободило бы меня от наброшенного юным школяром аркана. Спокойствие, Бев, с тем же результатом можно бросать семя в пустыню: «Вы так да-абры, каптан, но я не ха-ачу тратить ваше время, нам нуж па-агаварить о сырьо-озных выщщах». Чудовище. Имей я твою внешность, мы бы, разумеется, зашли далеко.
Напиши мне о том, что происходит дома. Как там времена года? Всплывает ли мое имя в разговорах, или со мной покончено? Есть ли куда возвращаться? И, ради бога, напиши уже, что говорит Векслер.
Твой сумеречный принц Египта,
Хей-хей
29 июля 1918 г.
Дорогой Бевви!
Ужасная потеря. Спасибо тебе за все, что ты делаешь, спасибо за то, что сообщил мне. Она никогда меня особо не любила, но все-таки: передай безутешной вдове мои искренние соболезнования и скажи, что я ее мужа всегда боготворил. Скажи лучше, скажи так, как ты умеешь. Я не шучу, если отвлечься от обветшалости и запойности, он действительно много для меня значил. Он был, разумеется, буквоед, поставивший перед собой цель до истечения души из тела произвести по возможности больше ученых, которые думали бы так же, как он. В чем он, я полагаю, преуспел: до отъезда из Оксфорда я видел с полдесятка молодых, которые, желая заткнуть кому-нибудь рот, теребили мочку уха и приговаривали: «Может, и так, может, и так… но я в этом сильно сомневаюсь». Бедный старый Клем. Мне на самом деле нужно было знать, что он посоветует сделать с папирусом, черт тебя дери. Черт его дери.
Однако, Бев, читай дальше! Только я прочел твое письмо, как на урок заявилась наша сиротка. (Да-да, он тоже сиротка с выдающейся биографией, вполне себе сентиментальной — ты, я уверен, разрыдался бы на месте.) Он моментально заметил, что я узнал нечто скверное. В ностальгическом порыве я принялся беседовать с ним о Векслере, о том, как он преподавал, о том, какие я ему придумывал клички (Ибис Ибид, Сомневаюсь, Старый Педибастет), о наших с ним спорах на разные темы, в том числе о проблеме аутентичности некоторых исторических деятелей, чьи имена ассоциируются с найденным мною артефактом. Разумеется, малыш сидел разинув рот, проникаясь духом школярского братства и тоской по студенческим комнатам отдыха и прочему. Через несколько минут я пришел в себя и готов был начать сегодняшнюю лекцию (религиозные культы фиванских царей), но он перебил меня и простодушно спросил, как сделать так, чтобы его приняли в Баллиол. Этот парень не перестает меня удивлять. «Ну что ж, — сказал я, сама серьезность — Ты получил среднее образование в Австралии? Или все ограничилось посещением библиотеки? — Он молчал. — Боюсь, в твоем случае все не так-то просто, голуба». От него же еще и разит как от потной овцы.
Мы начали наш урок (в ходе которого я излагаю вкратце суть какого-то события или явления и даю ему список литературы, которую он должен прошерстить, если однажды вернется к цивилизации; какие-то книги он, что интересно, уже читал, остальные я ему опять же вкратце пересказываю). Сегодня, однако, прошло несколько минут — и мы снова заговорили о прелестях Оксфорда. То есть заговорил мой питомец, и сначала я потакал и ему, и себе, а потом стал раздражаться и в конце концов сказал, что разговоры об Оксфорде для меня болезненны, потому что всякий раз я вспоминаю о (когда необходимо солгать, его имя приходит на ум почти рефлекторно) бедном Трилипуше, моем лучшем друге, подобно тебе, голуба, сироте, вот уже несколько месяцев как пропавшем без вести в Босфорской операции. (Прости, Бев, что застал тебя врасплох… Впрочем, я разве не говорил? Ральф записался в армию добровольцем и во главе команды широкоплечих бронзовокожих моряков доплыл до Константинополя. Доплыл в буквальном смысле, ты же знаешь Ральфа, он чурался показухи и потому отказался от услуг корабля. Уже несколько месяцев о нем ни слуху ни духу. Помолимся за приятеля.)
Колонист, охочий до любой святой реликвии времен моего жития в оксфордской земле обетованной, затребовал подробностей.
«Он — мой лучший друг по Баллиолу, мы с ним были не разлей вода. Вундеркинд, надежда египтологии, осиротевший отпрыск кентского дворянства, прославленный спортсмен, ученый, гордость балл польских „египтян“, в скором времени — просвещенный фермер. Мы с ним решили вместе пойти на битву за правое дело и поначалу служили бок о бок, но он рвался в бой, не мог иначе, и вот он отправился помогать твоим соплеменникам штурмовать империю фескоголовых — и пропал, наш славный мальчик…» Я был уверен, что мой ученик понял шутку, увлекся и продолжил вспоминать наши победы, наши университетские шалости, мои и Ральфа, рассказывал о его совершенно незаурядном детстве и блестящей карьере, озвучивал все, что приходило в голову, лишь бы уклониться от скучного урока… и увидел, что этот идиот принимает все за чистую монету. Мне стало любопытно, как далеко можно зайти, и меня понесло: я то и дело преувеличивал, насыщал реальность деталями, которые мы с тобой оценили бы, перестраивал Оксфорд по нашему образу и подобию. Некоторые мои добавления вдохновлялись исключительно тобой — например, рассказ о карликах-прислужниках, которых отбирают сообразно их угодливости, скромности, знанию иностранных языков и скрупулезно ранжированной крошечности.
Наша сиротка-шантажист жаждал все новых и новых подробностей, и я был неутомим. Что мы там ели? Каково осознавать себя «избранными благородными счастливцами»? Бог свидетель, Бев, он так и спросил. Что у меня были за родители, что им во мне нравилось, когда я был подростком, как я «определял, когда они хотят меня выпороть»? Тут мне пришлось труднее некуда. Ты же знаешь моего патера; можешь себе представить, как маленький бессловесный Приап кого-нибудь «порет»? Несмотря на всю свою самообразованность и обогащенные за счет Хьюго познания о Древнем Египте, австрал на самом деле не имеет ни малейшего понятия о том, как устроен мир двадцатого века и кто его населяет. Я спросил его, почему идет война, зачем мы воюем с немцами и турками. Признаться, я и сам не понимаю зачем, но он-то взаправду не знает — бормочет что-то о международных банкирах и капиталистах, но очень неуверенно. Знает ли он, как избирается парламент, как зовут американского президента, на каком языке говорят в Австро-Венгрии, как играют в крикет? Не знает.