Позже. Мой человек вернулся с почты, где меня дожидались письмо и каблограмма. Каблограмма: Ч. К. Ф. поздравляет меня, уведомляет о том, что санкционировал денежный перевод, и просит немедленно прислать перечень находок, «особ, предметы, представляющие интерес частного, персонального свойства». Письмо из Луксорского банка подтверждает каблограмму Ч. К. Ф.: два дня назад, в четверг, 16-го, из США на мой счет была переведена — с точностью до злокипучего доллара! — лишь восьмая доля месячного платежа, того, что был выбит с огромными трудами и внесен в «Предварительную общую смету»; но и эти деньги, если уж говорить начистоту, запоздали на двадцать пять дней. Несмотря на понесенные мною за последнее время расходы и неимоверные обещания, Ч. К. Ф. соизволил сделать столь мизерный вклад, что деньгами буквально и не пахнет.
Эта измена выбивает у меня почву из-под ног. Если бы я мог приписать Ч. К. Ф. хоть толику логики — но и этой толикой он, разумеется, не обладает. Намекает ли он на то, что восполнит разницу следующим переводом, намеченным на 22 ноября? В тревоге я пытаюсь проследить за ходом его мысли, которая, как должно предположить, сбита с пути истинного зловещим Ферреллом. Ч. К. Ф., без сомнения, подпал под его нечистое влияние. Есть способы возродить наше сотрудничество, но они, по моему убеждению, не годятся для компаньонов. Почему он так со мной поступает? Вотще стремлюсь я понять, отчего мой никудышный, скаредный Владыка Щедрости, вместо того чтобы оправдать возложенные на него скромные надежды, отправляется в какую-нибудь бостонскую пивную, дабы раструсить столь нужные Атум-хаду денежные средства на подпольную сивуху и юных барышень в компании дружков-бандюганов и наложницы из Скандинавии.
Мой верный рабочий все еще за дверью, ждет моих приказаний. Я вновь отсылаю его на почту со взвешенным ответом Ч. К. Ф.: НЕСМОТРЯ НА ПОСТЫДНУЮ НУЖДУ, ОТКРЫЛ ВТОРУЮ ЧУДЕСНУЮ КАМЕРУ. НЕ ВРЕМЯ МЕЛОЧИТЬСЯ, НА КОНУ ВАША ЛИЧНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ. Мне нужно больше отдыхать. Я засну мертвецким сном и завтра вновь ринусь в битву с тем оружием, что у меня осталось. Меня не остановить.
Воскресенье, 19 ноября 1922 года
3.55. Поторопился. Спать не могу, а вот ступня положительно одеревенела, что можно только приветствовать.
Ночь черна. Изящное решение Парадокса Гробницы Атум-хаду, забившее мои легкие пылью и заявившее права на ногу, мне пока не дается. Скрытые двери. Фальшивые тупики, сбивающие с толку грабителей. Чего-то недостает. Чего-то я не могу постичь. К какому решению он пришел под этими звездами? Нужно поставить себя на его место.
Вот он прогуливается по освещенным и без пяти минут заброшенным залам своего фиванского дворца, бросается, не зная покоя, с золотого трона на резной одр. Желает ли владыка видеть акробатов? Не желаю. Составить воплощению Осириса компанию? Не нужно. Желает ли божественный любовник Маат оседлать верблюда, накормить тигра, содрать кожу с пленника, поупражняться в висе на кольцах, поиграть со слоновьим хоботом, приласкать жирафа? Не желаю. Царские заботы ныне одолевают меня и не дают мне заснуть. Минуту или две посвящу я размышлениям, после чего Гор выжмет из меня причитающуюся ему дань с чрезмерной жестокостью. Вот анаграмма на языке моего друга из будущего: Гор скрутит меня в рог, долгие часы я проведу, обхватив руками ноющее чрево, сгорающий со стыда, жалимый одиночеством, неприкасаемый; и как сокологлавый патрон возместит мне потерю бесценных часов убывающего земного бытия? Что ждет меня в последнем путешествии? А оно приближается, вне всяких сомнений, и проводит меня либо гиксосская стрела, либо отравленный кинжал изменника-царедворца, кои в эпоху упадка множатся, либо крокодил, каждодневно подрастающий в моем чреве. Однажды он точно пожрет мой желудок, если я вовремя не утаю его в сосуде под землей.
Пробудился с заходящим солнцем; еще один день потерян благодаря моей ране и истощению. Ступня моя весит сотню фунтов. Голова зажата меж кулаками великана. Желудок мой рвет, мечет и не желает утихомириваться, даже когда я на несколько минут иду ему навстречу.
Стемнело, и лишь после этого один из моих верных идиотов догадался меня проведать. Они провели день в Пустой Камере, сидели и сплетничали. День прошел, им за него заплатили, мое отсутствие не показалось им странным. Послал рабочего обратно, поручив ему всю ночь охранять гробницу Атум-хаду и донести до остальных, чтобы завтра утром они были готовы к финальному рывку в последнюю камеру, где нас ждет заслуженная награда. Еще он принес письмо, которое пришло poste restante. От моей невесты, датировано 2 ноября. Свидания и разлуки писем на почте — игра поистине бессердечная.
2 нояб.
Мой дорогой Ральф!
Буду коротка. Мне нужно, чтобы ты мне написал как можно скорее. Я боюсь того, что меня окружает, мне нужно, чтобы ты сказал мне, что все-все будет хорошо, чтобы ты мне все-все объяснил.
Ищейка никуда не уехал. Я думала, он безвреден и даже забавен. Неплохо танцует, всюду за мной увивается. Только меня увидит — сияет как солнышко, в такую погоду это какое-никакое, а развлечение. С такими парнями я всегда справляюсь. Но есть одна проблема. Он кое-что сказал папочке, а я подслушала, и еще он кое-что сказал мне. Он старается делать вид, будто просто болтает, но я знаю, что он пытается сказать мне кое-что о тебе. Он спрашивал меня про Оксфорд, и я ему сто раз сказала, что ты там был с Марлоу, а потом уехал сражаться за Демократию, это было после магистра, но перед доктором, Оксфорд дал добро. Феррелл просил показать ему фотокарточку, где вы с Марлоу вместе, я ему показала ту, которую ты мне дал, вы там в землеройной рванине, ты положил руку Марлоу на плечо, улыбаешься, а Марлоу притворяется, будто серьезен как я не знаю что. А этот Феррелл сказал только «ну конечно». Если хочешь знать, он смахивает на крысеныша. Надеюсь, ты не против, что я отдала фотокарточку?
В последнее время, Ральфи, мне не по себе. Ты только не волнуйся, просто мне на самом деле не по себе, точно из меня опять все соки выпили. Я знаю, если ты будешь рядом, я выздоровею, правда-правда, просто тебя страшно долго нет, это очень тяжело. Я очень по тебе тоскую, но иногда мне кажется, что ты ужасно далеко и ничем мне не поможешь, и все равно, болею я или нет. Не волнуйся, ничего страшного, я просто так, хочу сказать только, что по тебе тоскую.
Феррелл раз или два отправлялся поговорить с папочкой в папочкином кабинете, я хотела подслушать, чтобы тебе рассказать, но из меня плохая ищейка. А когда я спросила папочку, о чем был разговор, он мне сказал только «посмотрим». А когда мы ходим к Дж. П., Феррелл много не пьет и потому много не разговаривает, а потом мне становится скучно играть в твою девицу-детектива, в конце концов, это нечестно с твоей стороны, заставлять меня это делать, разве нет? Скучно.
Ты можешь еще раз сказать папочке, что учился в Оксфорде? А эта ищейка, Гарри, он постоянно рыскает за мной, скалится как волк и говорит «никогда нельзя быть уверенным» и «все может быть совсем не так, как кажется, особенно с бриттами». Бриттами он зовет англичан. Завидует. Ненавижу его за то, что он не уважает тебя как я. Я люблю тебя, Ральф, потому что ты настоящий и в то же время чудесный, а он — враль, хоть и скучный, а он тебя за это ненавидит и доказывает папочке, что ты совсем не такой.
Не волнуйся. Инге собирается полечить меня, чтобы мне стало лучше, и мне правда лучше с каждым днем, а до свадьбы, как я и обещала, все-все заживет. Но для того, чтобы все было так, а не иначе, мне нужен рядом ты, понимаешь? Ты — мой лучший врач. Мне станет лучше, когда ты будешь рядом, мы займемся делами и будем счастливы, поэтому приезжай домой, пожалуйста. От скуки мне дурно, правда, дурно-дурно.
Если хочешь мне что-то рассказать, я готова тебя выслушать, ты же знаешь. Все, что ты скажешь, — хорошо. Ты ведь тоже будешь меня любить, что бы обо мне ни узнал, правда? Больше я ничего знать не желаю, просто верни все, как оно было. И поторопись.
Я выздоровею, буду лучше всех — и для тебя одного. Только возвращайся домой.
Твоя девочка.
м.
Воскресенье, 19 ноября 1922 года (продолжение)
Что происходит? Разве я не пришел к тем же выводам? Убедила ли тебя моя каблограмма, что он в самом деле лжец и чужак? Если все это — не более чем недоразумение, усугубленное погрешностями пересылки, дальше письма вконец нас запутают — каждое проплывет незамеченным мимо следующего, громоздя ошибку на ошибку. Что происходит там в настоящем, сей момент? Я читаю о событиях далекого прошлого, о погасших звездах. Я не понимаю, кто такой этот Феррелл и как случилось, что он пробрался в самое лоно моей семьи.