Пока стояли холода, Эрвин кое-как держался. Но в этом году даже погода была к нему немилосердна. Вместо того чтоб дуть метелям и трещать морозам, вдруг потеплело, весна пришла необычно рано, и ребята перебрались из спортзала на стадион. С той норы жизнь его стала просто невыносимой. Он часто обходил стадион кругом, крадучись точно вор, мимо ворот, однако войти не отваживался. Будто вся решимость оставила его. Он страшился, что тренер выгонит его, отошлет домой, а Эрвину хотелось сохранить в душе хотя бы искорку надежды, что в один прекрасный день… все же… и в Италию он еще попадет… Но учительница словно не замечала его поднятой руки, не слышала, как он подсказывает, притворяясь, будто не понимает, что он из кожи лезет, лишь бы обратить на себя внимание. Эрвин был в отчаянии. Дни шли, и искра его надежды гасла, не разгоревшись.
Наконец в начале апреля (а погода, как нарочно, стояла настоящая майская) ожидания его оправдались. Гамзова вызвала Эрвина к доске. Он молниеносно решил пример. Учительница чуть улыбнулась, и Эрвин в душе понадеялся, что еще в тот же день или, самое позднее, завтра его призовет к себе директор и отменит ужасный запрет. И снова он станет Суаресом, еще не поздно, чтобы попасть под лазурное итальянское небо. Ночью он не мог заснуть, не спал и вторую ночь; время тянулось невероятно медленно, но никто не звал его и никто не обращал на него внимания. Эрвин готов был зареветь и обкусал ногти на обеих руках. Прошло еще несколько невыносимо долгих дней, и он решился. Пойду к Слезаку, скажу, что получил хорошую оценку, пусть тренер попросит за него у директора.
Нелегко ему это далось, но он собрал все свое мужество и отправился. Он перешагнул ворота стадиона, втайне допуская, что тренер скажет: «Ладно, оставайся, потренируешься, а я все улажу». Но после разговора со Слезаком Эрвин вовсе пал духом. «Пока не исправят двойку в табеле, в футбол тебе не играть, я слово дал». Как бы оправдываясь, Слезак добавил: «Конечно, я рад тебя видеть здесь, но…» Напрасно Эрвин бубнил, уговаривая тренера пойти и самому убедиться. Слезак заладил свое, как испорченная грампластинка: «Дождемся, что скажет педсовет».
Со стадиона Эрвин ушел повеся нос и по дороге домой бесповоротно решил, что больше ни за что никого просить не будет. Понадоблюсь — небось сами придут на поклон. А он гордо отвернется. Пускай хоть в ногах валяются, умоляют — все равно. Прогнать его, как собаку!..
Но еще раз ему засветил огонек надежды, и он поверил, что теперь-то за ним непременно придут. Юношеская сборная, собиравшаяся во Флоренцию, продулась на отборочном матче. И как! Всухую, да еще не бог весть какому противнику. Газеты сваливали всё на слабую сыгранность команды, но он-то знал, что причина куда глубже. Пробил его час! Он уже видел перед собой бледного Слезака, униженно заклинающего его спасти команду от полного разгрома. Но Эрвин даже слушать его не станет. Тогда явится милый директуля. Сморщенный в гармошку лоб будет покрыт каплями пота, он посулит золотые горы, лишь бы Эрвин предотвратил скандал. А Эрвин эдак насмешливо бросит: «Отчего же, дорогой директор, вам самим не побегать за мячом?» Так и скажет, а может, и еще презрительнее, ведь всему виной прежде всего директор.
Он уже предвкушал встречу со своими заклятыми врагами, такими жалкими и подобострастными теперь!
Дни шли, а никто не беспокоил Эрвина Цигера — ни Слезак, ни директор. В школе директор держал себя так, будто ничего и не случилось, тренера Эрвин не видел уже давно. Предвкушение злорадного торжества сменилось еще большим унынием, тем более что итальянский турнир был не за горами. Не за горами был и педсовет. Эрвина еще раз вызывали по математике. Он не блистал, но отвечал вполне прилично. И этот ответ словно пробил брешь в стене, отделявшей его от класса. Все вздохнули с явным облегчением. Эрвин понял, что ребята готовы держаться с ним по-старому. Это его взорвало. Теперь-то? Теперь, когда ясно, что Италии ему не видать! Пускай катятся колбаской! И «Джина», и «Яна», и остальные! Он был неприступен, как скала, прикидываясь, что не замечает ни дружеских взглядов, ни улыбок, хоть и не просто это было…
Со сцены послышались звуки самбы, пела старообразная блондинка. Эро допил абсент, уже не чувствуя неприятного вкуса. Он прикрыл глаза. Голос блондинки напоминал сопрано Имы Сумак. Да, если б не соломенные кудри, она вполне сошла бы за «перуанского соловья». Но, открыв глаза, Эрвин увидел, как певица приторно гримасничает. «Эх, дорогуша, такое надо делать умеючи, такому учиться надо… И чтоб внутри был огонек, что ли… Еще абсент!.. Птичка!..»