Они безумно кружились в кольце жара и света, разбрасывая искры, все быстрее и быстрее. Потом два феникса подлетели слишком близко друг к другу и столкнулись, превратившись в огромный огненный волчок. Один из них был настолько могуч, что это проявлялось в его окраске. Изнутри он сверкал раскаленно-белым, затем засиял лучащимся синим, который, наконец, сменился огненно-красным, переходящим через оранжевый в желтый. Огонь феникса был таким мощным, что он мог бы спалить целый дом в считаные секунды.
– Калейя? – Аларику не хотелось нарушать молчание, но огромный пылающий феникс двигался прямо на нее. А Калейя смотрела на это зрелище, не делая никаких попыток убраться с его пути. – Калейя. Нам пора уходить. Гул и шипение пламени вместе с жалобными вскриками фениксов почти заглушали его голос. – Это огонь феникса, Калейя! Он тебе не покорится.
Калейя никак не отреагировала. Она его вообще услышала?
Тогда он сделал шаг вперед и расставил руки, словно призывая огонь феникса к себе.
Во рту у Аларика пересохло. Страх за сестру превратился в чистую панику, от которой гулко колотилось сердце. Ему почудилось, что теплые язычки пламени, вспыхнувшие на его коже, уже сожгли его мысли, казавшиеся ему слишком медленными. Его руки были быстрее. Еще не поняв, что делает, он уже снял веревку с пояса и побежал к пропасти. Там, где Калейя взбиралась на плато, был уступ, к которому он поспешно прикрепил веревку. Он делает все слишком медленно – почему же так дрожат пальцы?
Он побежал обратно к Калейе, которой пришлось зажмурить глаза – так близко уже оказался извергающий искры пылающий феникс. Она встречала пламя смехом, и он даже не стал пытаться уговорить ее бежать. Она вообще не восприняла бы его слова.
Он грубо оттолкнул ее назад, бросил в пыль и навалился сверху. Пока она еще боролась, барахтаясь в его захвате, а первые искры падали на них, он обвязал себя концом веревки. Завязал узел, изо всех сил уцепился за веревку и перекатился по земле, не отпуская Калейю. Они перевалились через край.
У них обоих перехватило дыхание, когда веревка резко и болезненно притормозила их падение и они ударились коленями и локтями об иззубренные скалы. В тот же момент огненный феникс с шипением и гулом обрушился в пропасть. Бело-синие и светящиеся красным клочья пламени затрещали внизу. Аларик прижал голову Калейи к своей груди и зарылся лицом в ее огненные волосы, выжидая, чтобы буря отступила, а все искры на его обнаженных руках потухли.
Сестра вздрогнула, прижимаясь к его груди, и сначала он хотел успокоить и утешить ее. Но он тут же понял, что она не плачет.
Калейя смеялась:
– Ты видел это, Аларик? – Капля крови сбежала из маленькой ранки у нее над носом к уголку рта. – Аларик!
Пальцами ног он нащупывал место, на которое можно было бы опереться. Его пальцы горели, а руки дрожали. Он не сможет долго удерживаться на этой веревке.
– Ты видел? Видел?
Он нашел уступ, на котором чувствовал себя хоть сколько-нибудь безопасно. Первое, с чем ему пришлось бороться, были слезы. Затем пришел гнев, могучий, как шквал.
– Что с тобой не так, Калейя? Ты могла погибнуть!
– Да! – Она широко улыбнулась ему. На коже виднелись мелкие ожоги, пахло палеными волосами. – Могла. Но не погибла. И разве ты не видел, как это прекрасно? Ты хоть раз в своей жизни видел что-то настолько прекрасное?
Ему захотелось встряхнуть ее. Ударить ее в лицо. Бить ее, пока она не поймет, как близко они разминулись со смертью. Но он проследил взглядом за пылающим фениксом, который, крутясь, летел над редким лесом, оставляя за собой мелкие очаги возгораний, все сильнее замедляясь и теряя цвет. Скоро феникс потухнет. Но он его увидел. Во всей его силе.
Неважно, насколько он был сердит и насколько быстро кровь текла в его теле – в присутствии этого явления Аларик не мог соврать.
– Нет. Еще никогда.
Калейя запрокинула голову и закрыла глаза:
– Я тоже. И больше мы никогда этого не увидим. Никогда, Аларик.
Аларик ненавидел сны, которые так глубоко погружали его в прежнюю жизнь. В жизнь, которой больше не существовало, которая, возможно, никогда не была такой, какой он видел ее в своей детской наивности. Но еще сильнее он ненавидел, когда что-то пробуждало его от этих воспоминаний, которые он так презирал и одновременно так любил.