Но что это? Гул. Он все сильнее, навязчивее, он разрастается, вот уже раскаты грома по небу за горою Змейкой. Около Минвод то вспыхивает, то угасает зарево.
На нашей улице Ленина заметались люди, бегут через шоссе к полотну железной дороги. На шоссе пусто. Я удивилась, раньше машины ехали, красноармейцы шли, военная всякая техника громыхала. Я тоже побежала. За полотном - сельпо. Там что-то раздают, потому что навстречу несут ведра, мешки, ящики. Съехала на попке по насыпи, разорвала трусы, да ладно. Добегаю - около сельпо толкотня, шум. В толпе, вижу, дерутся, отнимают друг у друга черпак, а кто прямо из самой бочки - она у входа - черпают, вязкое, с виду похожее на мед - патоку. Кто кастрюлей, кто банкой, каждый старается успеть; в бочке убывает, земля вокруг в липкой густой массе. Я тоже хочу патоки. Все же хотят! - Никогда ее не пробовала, не видела, а хочу. Да не во что. А соседка наша - Кашлеха увидела меня, она уже подобралась к самой бочке с ведром и заорала во всю глотку:
- Беги в лавку, там найдешь что-нибудь! Схватишь какую- никакую тару. Там еще есть, я видела! - Так орала, забыла, что сын только что из госпиталя без руки вернулся
Я кинулась внутрь лавки, с трудом протиснулась, люди толкаются, визжат, каждый что-то хватает, тянет, тащит. В сельпо почти пусто, на полу грязь, ошметки, скользко от разбросанных повсюду малосольных огурцов, а люди лезут и лезут, согнутые пополам и на четвереньках - ищут все равно чего. Мне в итоге досталась картонная коробка, я схватила ее и к Кашлехе, а та с уже наполненным ведром прет к следующей толпе:
-Немец уже в Армавире, слышь? Это он, антихрист! Через неделю здесь будет, начальство, вишь, сбежало? - Глазами на ведро. - А что, немцу оставлять? Ты бежи-бежи, протискивайся, - учит она, подбадривает, союзницу из меня делает, - макни палец, да макай, не боись, ишь какая она сладкая! Ты шустрая, тебе достанется. Там еще бочку расковыряли. А я - домой, да окликну Сергеевну, чтоб на подмогу тебе бежала.
Патока показалась такой сладкой, что даже солоноватой. Я не вникаю ни в то, что немцы будто бы в уже Армавире, ни в то, что гром возникает на ясном небе за шныряющей, гудящей толпою. Я во что бы то ни стало захотела патоки. Метнулась опять к толпе, к новой бочке, но меня с силой отшвырнули взрослые руки. Мне не больно. Почти. Жалко, что смяли коробку, что не достанется патоки.
Возле толпы - несколько раненых. Один, в байковом халате на нижнем белье, одна нога согнута, перебинтована грязной марлей, на весу, с костылем, другая стоит на земле в кальсонине с тесемками повыше щиколотки. Он схватил одной рукой мою коробку и перебросил другому раненому, поближе к бочке. Тот поймал, расправил, поднял коробку над головой и с ревом "поберегись" и матом еще пробрался к бочке и перевернул черпак с патокой в коробку. Третий, с перевязанным плечом и накинутым поверх грязных бинтов халатом на голое тело, тоже выругался, потом спокойно добавил будто сам себе:
-Немец идет, а вы злобу друг на друге срываете. И добра сколько перевели. Порядок наведите, граждане.
-Да, им еще хуже! Госпитальное начальство тоже скрылось, они теперь, что стадо без вожака - кто куда, - как будто сам с собой заговорил высокий сутулый человек с эмалированным голубым, выделявшимся среди объемной тары бидончиком и пошел в край толпы. - Давайте-ка, становитесь по порядку, кому хватит.
Я его узнала, он отец Сашки Чекрыжова - тоже из нашей школьной компании. "Рио-Рита". Парня взяли сапером после девятого класса - он отставал в школе, ему было уже 18, как Коле, а в Чекрыжовской семье он самый младший. Вот уже больше года от него нет вестей...
Люди чуть попритихли, но не надолго. Они вяло оборачивались в сторону раненых, привыкли к ним, как к обыденному: к их халатам, костылям, тесемкам на кальсонах. А к тем раненым подходили и подходили еще, некоторые уже в штатской с чужого плеча одежде. Образовалась группа. Не торопились, за патокой не лезли, тихо переговаривались. Раненый, тот, что был с моей коробкой и еще с котелком для себя, высвободился из паточной толпы, поставил коробку на землю, поманил меня пальцем и показал глазами, а сам пошел к группе. Я подошла, но коробку поднять не решилась: развалится. Тут как раз бабушка моя бежит и Кашлеха - обе с ведерками. Застыдилась я: что-то не то мы все тут делаем. Чужое берем, хоть оно и наше... И опять за ныряющей гудящей толпою в ясном солнечном небе глухие раскаты громов.
Нашла себе оправдание тем, что раненые, защитники наши - пример всем нам - тоже здесь и тогда крикнула, громче, правда, чем надо. Когда стыдно, всегда громче получается, чтобы стыд, который вырывается наружу, заглушить, прибить громкостью.
-Баушка, а мне раненые патоки достали!
-Вот и хорошо! А я еще постою. Авось и достанется.
-Не надо, баушка, пошли лучше в госпиталь. Слышишь? Это не гром, Ба, вот они говорят - Армавир взяли. Они точно знают. Начальство все сбежало. А там раненые, пойдем, а? Наверно, это уже у Минвод грохот. Слышишь? Близко... Это совсем не Ростов! Баушк, идем, а?
-Мать твоя приехала из Железноводска, только на работу устроилась, и на тебе! Говорит, никого из начальства нету, они и решили расходиться по домам. Мать деньги принесла за две недели вперед, как все успокоится отработает. Говорит, в кассе оставались, куда девать - не знали, поделили все на зарплату. Да мыла жидкого привезла, на складе кадка стояла, тоже разделили по банке.
Мы аккуратно переложили "мою" патоку в ведерко, получилось почти половина, и подошли к раненым:
-Спасибо, ребяты, куда же вы теперь?
-А, мать, дела, как говорят, как сажа бела. Хуже не придумаешь.
-А что? - продолжил с загнутой ногой на костыле. - Мы уйдем, кто может. Кто куда. Кто в лес, кто через линию попробует перебраться, кто здесь перетерпит пару-тройку дней. Плохо лежачим. Начальники схватились поздно. Все секреты строили от нас - где немцы. Потом раскачались. Да не так легко оказалось вывезти раненых, не поспевали всех. Они - тю-тю, а мы как хошь, сами себе хозяева. И костылям своим. - И он опять заругался. - А ты, мать, и правда сходи, может, кому какую одежку раздобудешь, видишь, кое-кто уже принарядился в гражданское и, может, подскажешь чего тем, кто не встает. Возьми еще кого на подмогу. - И он поковылял к очереди, к бочке.
Мы с бабушкой заспешили.
Ой, что там было в госпитале! Стулья, шкафы, столы переломаны, перевернуты, подраны, валяются на дорожках, на аллеях в саду. Люди тащат на себе доски и вазы, даже военное обмундирование, тюки с бельем; простыни, наволочки разорваны, видно, на бинты; везде битая посуда, летает пух; два раненых ползут прямо в белье; кто хромает, кто с завязанной головой, кто стоит, кто матерится... Сестры в халатах мечутся; санитар, Иван Андреевич, отказался уезжать, обругал всех предателями, заорал на бабушку, чтоб она шла за ним вон в ту палату, из нее троих уже забрали местные, а двое еще там. Бабушка побежала вперед, сразу выглянула и кричит:
-Верусенька, живо носилки неси, один "с головой"! Да за матерью бежи!
Ведерко с патокой осталось со мной. Спрятать? Чтоб не нашли? Вокруг полно густых кустов желтой акации с набухшими стручками семян и длинными острыми колючками. Полезла. Наткнулась на трех раненых. Один храпел или хрипел, двое других лениво как-то замедленно его расталкивали. Я - назад: все они вдребезги пьяные. Вылезла поцарапанная, руки в крови, и увидела маму. Она испугалась, что я ранена. Увидела ведерко, схватила его, и мы побежали разыскивать носилки среди этого разгрома. Мама сама догадалась прибежать в госпиталь. Носилок не нашли, повернули к корпусу, к бабушке, а тут Нинка Мартынова бежит - соседская девчонка с нашей улицы: одноклассница, курносая, острые глазки, малюсенькие, рыжие редкие лохмы в разные стороны, жадюга и завистница, но что делать - такая подружка.
-Носилки? Да, там поломанные.
-Ничего, Нина, показывай, где? А ты, Верусик, к бабушке беги, вытаскивайте раненых, - это мама командует.
-Там, за эстрадой они, лом, навалом! Там много чего еще! Я потому и прибежала.